Мария Голованивская - Пангея

Лаская некогда — лет тридцать назад — ее совсем еще детскую белую спину и ягодицы (познакомились они тогда через Джоконду, у которой к Асах были свои счеты за академика Богомолова, и поэтому она пристально «дружила» с ее дочерью), он не раз чувствовал, этот давно уже играющий совсем другими картами старик, настоящее счастье, и теперь, совсем уж одряхлев, что называется, «не забыл»: много давал ей денег, оплачивал квартиру и загородный дом, путешествия зимой в тепло и в прохладу — летом. Он же через Пловца и подсказал кандидатуру Аяны Еве: знать-то она ее знает, но без подсказки вспомнит ли в нужный момент?

На день рождения Платон и Пловец помчались на одном из новых его серебристых авто, они раздвигали плотно слипшийся поток машин, шли против него — из пригорода в самый центр, где на большой террасе, на крыше одного из самых современных и высоких зданий столицы, гремел праздник. Когда они взошли, грянул гром, реки хлынули с неба — на крыши, тротуары, платья в горошек и только что уложенные головы, и все устремились с террасы вниз, на последний этаж, в квартиру, куда вела стеклянная винтовая лестница и где дожидались официанты с серебряными подносами, уставленными тарталетками с икрой и крабовым салатом. Дождь бил по оставленным на крыше бокалам с аперитивом, фруктам и орешкам, стрекотал по бутылкам шампанского и ледяной водки, и вдруг оказалось, что на крыше остались они вдвоем, Платон и Аяна — роскошная светская дама в платье с павлиньим оперением. Она с хрустом откусила яблоко и запустила им куда-то вниз, в терзающуюся от пробки улицу, а он почему-то схватил в охапку несколько бутылок и так и остался с ними стоять, наблюдая за ней, за полетом ее яблока, за потекшей по лицу черными ручьями краской и улыбкой, обращенной к побитой улице, к распластанной под дождем террасе, к нему самому, имя которого она, конечно, знала, но ни разу еще не произносила.

Для пущего куражу он нацепил шарф болельщика. Он знал, что увидит на этом дне рождения «интересную женщину», Ева намекнула, — и старался выглядеть как можно непринужденнее. Болельщицкий шарф ему показался надежной прикрасой: широкий, синий, свисающий бахромой до пояса. Не побрился. Старался улыбаться как можно шире и нарочито при смехе открывал рот. Стоя рядом, они смотрелись как сошедшие с рекламного плаката гиганты, рекламирующие зубную пасту своими широченными улыбками, они выглядели как сверхлюди — и именно это привело Аяну в воодушевление: стоило вымокнуть ради пристального взгляда этих глаз, огневого румянца этих небритых щек, ради протянутой мокрой ладони и сказанной вместо приветствия фразы «Вы прекрасны».

— Аяна? — переспросил Пловец, когда к нему подскочил Платон с вопросом о «самой красивой женщине этого вечера». — Ну-ну!

— Что «ну-ну»?

— Да то, — грубовато ответил Пловец.

Платон сверкнул на Пловца глазами и тут же вернулся к Аяне.

— Хочешь за деньги?

Вокруг все ходило ходуном.

Обсуждали отсутствующих, саркастически оценивая их поступки, достижения, перемены во внешности. Говорили зло о молодых любовницах, о получивших назначения чужих мужьях, в основном акцентируя «постарел и поправился», скороговоркой обменивались маршрутами последних путешествий, а заодно и ресторанов с верандами, «без которых летом вообще нечего делать». Незнакомые знакомились, знакомые составляли друг другу компанию в обсуждении пока незнакомых. Про Аяну поговорили все: с кем спит, что видит, на кого стала похожа и, конечно же, о новом молодом человеке, которого, наверное, и привели сюда затем, чтобы она его зацепила.

С кем она сейчас? Скучно подумать.

С престарелым полубанкротом из бывших сильных, но по обычным меркам богатеньким, не выносившим город, людей, «всю эту суету», как бы усталым от жизни, из которой его прогнали. Прогнали не сейчас, а лет десять назад, сразу после взрыва, и он все это время как-то болтался то там, то здесь, хотел уехать насовсем в Италию к вечным сединам времени, но потом вернулся, заскучал. Многих знает, многим может быть полезен. Она познакомилась с ним на яхте одного богача, куда ее пригласили для украшения компании, а не потому, что она была чья-то, они плавали по Средиземному морю, купались, ловили рассеянных, по сравнению с холодными морями, рыб, пили холодное белое на закате, смотрели на бесконечный горизонт, посылающий только штиль. Он, «папик», сисястый и трогательный, тоже был там, без жены, кажется, кого-то привез для знакомства, но знакомство случилось слишком быстро, и он остался не у дел. Они и разговорились. Он купился с потрохами на ее уже спелую, но по-юному обжигающую красоту, задумчивость, его разбередили ее провалы в себя, он почти обезумел от ее запаха и не пойми как сохранившейся девичьей порывистости объятий, поначалу он был готов отдать за нее все, всю привычность и скуку своей жизни, но она не взяла — и он обиделся, отчего полюбил ее сильнее.

Был у нее еще один, с которым она спала из благотворительности — рифмоплет и сочинитель пьес, так, для циркуляции крови, а то совсем можно задохнуться с сисястым, который и жалуется, и брюзжит, и болеет. И еще этот дурацкий секс, от которого он расслабляется. Но что за чушь — обряжаться как в детском утреннике, чтобы он мог меленько так и словно исподтишка кончить, вообразив себя на пустыре за школой.

Драматург был агрессивен, выпивал, но зато ничего такого ему было не надо, швырял на постель, брал без разговорчиков, потом еще и занимал денег. Он тоже какими-то правдами и неправдами оказался здесь, прилетел на дармовое угощение и баламутил обстановку в одном из углов гостиной. Ну что ж, ей не привыкать, она часто бывает в обществе нескольких своих любовников, бывших, настоящих, будущих, обычное дело — «узок круг, а не тесен мир».

И куда деваться от таких вот живчиков, как этот драматург, если нет вот уже полгода достойной клиентуры, от которой огонь вспыхивает? Не сидеть же дома одной? Ну, может, развлечет малыш?

— Литература, — это осмысление жизни, — вопил ее драматург. — А сегодня разглагольствуют только журналисты, болтуны, болтуны чертовы, и никто не осмысливает жизнь.

— Да кому нужно читать чей-то многокилометровый бред? — с негодованием возразила невеста министерского сына, недавно назначенная на высокую должность в иностранный банк. — Кто в состоянии смотреть на жизнь через замутненные писательские души?

— Вот, вот, — не унимался драматург, — давайте в школе вместо литературы станем преподавать кулинарные рецепты! Или инструкции к бытовой технике. Вот это будет настоящая школа, да?

— А что, — сын министра пришел на помощь своей избраннице, — инструкции полезны, а чему учат ваши книги? Я тут полистал одного великого — из живущих, это же страшно! Расчлененка, трупоедство, сексуальные извращения, да что же это такое?