Мария Голованивская - Пангея

Она исчезла в один миг, поехала совсем по другому адресу, нежели значился в ее еженедельнике, скрылась очень надолго от любящей матушки, обожавших тетушек, от всей душой привязанного к ней Платона, от Исаака и сотен других людей, поместивших в нее всю свою любовь к жизни и веру в собственное действие.

Она не оставила даже записки. Поговаривали, что страшные Константиновы палачи то ли убили ее, то ли заточили в казематы и там теперь целую вечность будут мотать из нее душу, и то не ветер стонет над Пангеей, то стонет от терзаний душа Нур. Страшная обида родилась в сердцах всех тех, кто грелся в ее лучах, обида и злоба — и Константин даже пытал ликующего сатану щекоткой, не он ли причастен к таинственному исчезновению, и он, конечно же, кивал, что да, он причастен, а кто же еще? И врал, врал, а как же не врать.

Раздосадованный Платон, который очень полюбил общество Нур, сокрушительно озлобился. Он взывал к сатане, который от всего своего скользкого существа хихикал над ним и показывал разнообразные фокусы. Он дразнил его иллюзией слабости живых душ, толкал на бесплодные безумства — и долгие годы в Пангее рассказывали то о его загулах, то о самодурских выходках, то о печали, от которой месяцами в Пангее лили дожди.

Нур убежала, улетела в Индию — один из ее журналов так много писал о Гоа, о прекрасных пляжах и поселившихся повсеместно белых людях, нашедших здесь солнце и чистый воздух, что Нур направилась к этим волнам и колыханию воды, к этим лепесткам роз и нагретому, как сама ее кровь, воздуху. Ей снились сны, наполненные то кипящим золотом, то слезами матушки Лизы, то юношескими поцелуями Исаака, но когда она впервые подошла к статуе Будды, то сразу поняла, зачем она здесь, — цветок внизу живота пришел в движение, облизнулся, напился влаги из распустившихся цветков лотоса и дал первую стрелку, что наполнило Нур чувством невыразимого счастья.

Будда сидел, огромный, до небес, в позе лотоса на холме, белоснежный, с волосами, скрученными на макушке, вокруг шеи его извивалась золотая змея, так же как и вокруг запястий и щиколоток, тело его обнимала тигровая шкура, а третий глаз во лбу глядел прямо на нее, на Нур. Мудрецы, которые проводят свою жизнь рядом с этой статуей, рассказали обомлевшей от такой долгожданной встречи Нур, что Будда — великий разрушитель, он может смять в горсти звезды и зашвырнуть их в самую захолустную вселенскую помойку, но он же, когда весел и спокоен, способен выплеснуть на людские головы благодатный дождь, и от него они делаются как пьяные и живут, не замечая времени. Нур несколько лет спала у него на руках, вкушая сладкие плоды манго и папайи, которые приносили сюда его поклонники, и из нее разом от этой еды вышли все христианские премудрости, к которым она приобщилась во время своего давнего путешествия к святому Иакову: какая плоская и однозначная дурь все эти молитвы, так показалось ей тогда, и Господь, услыхав, даже не поморщился: очень хорошо, пускай сердится, разве спасенные не должны сердиться на тех, кто вынес их из пламени и чада на свежий воздух?

Она вышла из белых объятий Будды, изумленная гигантскими грейпфрутами и озаренная светом каменьев. Нет, нет, нет — одного солнца мало, бесконечно мало! Его свет обязательно должен пройти и через сапфиры и яшму, через топазы и глыбы горного хрусталя. Побег ее дал ветку, потом плод — маленькую хрупкую лилию, которую она оставила вместо себя Будде, она убедилась, что он сумеет качать ее, если она заплачет, и накормить росой, если ей захочется пить.

Нур вернулась в Пангею через шесть лет, обняла свою поседевшую мать, покаялась перед сестрами, омыла волосами ноги Платону, который, о чудо, так быстро простил ее и так быстро отошел от своей обиды, кормившей его злобу все это время.

Она вернулась в Пангею с отчетливым желанием позвать на эти просторы другой, очищающий ветер, который сметет мусор и гнилую пыль и даст воздуху проникнуть внутрь этого рыбьего пузыря.

— Нарост на коре, копошащиеся насекомые, грибок, пожирающий ноготь, — а мы с тобой внутри него, — так она стала говорить, раскрашенная, прошитая пирсингом, пахнущая благовониями. И о чудо — ее полюбили и такой.

Те, кто знали ее раньше, говорили, что она обезумела. Ходила с толпой таких же босоногих по заснеженным дорогам Пангеи, пела и танцевала на площадях, исполняла непристойные вирши.

Платон жалел ее, давал деньги, вызволял из кутузок, в которые она попадала, дарил шелка-жемчуга, которые она сразу же передаривала подругам-недотепам. Не то чтобы он продолжал видеть цветок внизу ее живота, цветок, который мощно вырос, разросся в куст и обрел куда более сочные тона после ее пребывания в Индии. Нет. Он и думать о нем позабыл. Он верил ее голосу и пытался расшифровать ее путаные речи, как ничто другое помогавшие ему прояснить его собственные мысли. Ну да. В Пангее все должно измениться. Тут сомнений нет. Так говорят здесь последние двести лет.

Она тоже верила ему, точнее, верила в него, после Индии стала видеть в нем маленькое божество, родившееся из мелькания лент и круговорота гимнастического обруча. Она совсем не была ведьмой и не считала себя прорицательницей, хотя отчетливо видела все, что ожидало Платона завтра, послезавтра, через год. «Ты ведь и будешь этим ветром», — говорила она ему, гладя его по волосам. От ее ласк он теперь ежился. Неприятный тревожный запах исходил от нее. То кислый, то, наоборот, подкопченный. «Может быть, будет война? — думал Платон. — Но с кем и зачем?»

Он подружился с Исааком. Взял его своим экскурсоводом и исколесил с ним всю Италию. Глядел на седые камни, как когда-то его отец, дотрагивался до великих росписей в храмах, выучил молитву «Отче наш» по-итальянски и по-латыни. Исаак был хорошим товарищем — ненавязчивым и в то же время верным, готовым и погулять, похулиганить, и, если надо, и помолчать. Платон относился к нему как к подарку Нур. Так ему хотелось думать. Так он утешал себя. Ведь ее преображение ослепило его, как молния, — и он немного ослеп, и немного ослепнув, лучше стал видеть. «Любовь — это когда все принимаешь», — затвердил он для себя простую истину. Но одно дело — узнать, а совсем другое — носить ее в своем сердце.

Европейцы в далекие столетия представляли себе силу крепкой женщиной с бычьим рогом на голове. Рядом с ней изображался слон с огромными бивнями — именно слон у древних египтян обозначал силу. Бычий рог обозначает то же самое. Цицерон пишет о том, что, когда он был маленьким, он не желал ни бычьей силы, ни слоновьей, имея в виду, что более сильных животных не существует в природе.

А вот любовь европейцы много веков назад изображали юной девушкой с крыльями за спиной. В правой руке на их изображениях она держит рыбу, а в левой — венок из полевых цветов. Почему с любовью связывали полевые цветы, понять еще возможно, но при чем тут рыба, люди, живущие сегодня, понять не могут. Христиане считают рыбу символом покаяния, они, вероятно, были уверены, что без греха нет покаяния, а без любви нет преображения.