Мария Голованивская - Пангея

Маленький Платон искренне полагал, что Тамара — это богиня торжеств, прибывшая в настоящее время из Древней Греции на большой белой ладье.

Платон отрекся от Лота в ответ со всем юношеским рвением. Нельзя было одновременно держать в руках прадедов золотой эфес и терпеть трусливого отца, переставшего быть сильным, храбрым и мужественным, — а иначе как он мог бы уступить власть Константину, этому ходульному болвану, чью дружбу Платон принял из самолюбования — что называется, царственно снизошел.

Отрекся он от отца так: искромсал швейцарским перочинным ножиком его парадный портрет, что висел в столовой. Ему было тогда четырнадцать. Ева, увидев располосованный портрет, зашлась в безудержном простонародном крике, на который сбежалась вся челядь. Лоту донесли. Он просто пожал плечами в ответ: кто искромсал? Платон? Да бог с ним. Пускай…

В день восемнадцатилетия Платона Константин подарил ему своего тренера по плаванию. Платон принял этот подарок, а вместе с ним и личные бильярдные уроки, охоту на кабана и диких уток, воскресные партии в шахматы, в которых он, как правило, выигрывал.

Эта дружба с премьер-министром и зятем дала Платону новый вкус мужской беседы, горчащей от табака и солода, его ноздри почти ощущали густой аромат кулуаров, смешанный из похоти, алчности и бутафорской пыли, он слышал свист подковерных сквозняков, воняющих экскрементами. Он вызревал в этих беседах, в этих неглубоких коротких репликах, которыми с охотой одаривал его муж сводной сестры, годящейся ему в матери. Константин не жалел времени на наследника, единственного, кто представлял для него угрозу, через эту дружбу он следил, подсматривал за ним, точно зная и мысли его, и деяния, и слабости, и увлечения.

Дружба Платона и Константина добила Лота, но что уж тут поделаешь, слабый правитель становится легкой добычей для самого небольшого и незатейливого зла, не говоря уже о зле великом.

Впрочем, у Платона, при всей его увлеченности старшим товарищем, хватило в его-то годы мудрости и характера не взять из его рук первую женщину, какой-то внутренний замочек щелкнул и остановил его, он послушался матери, люто ненавидящей «этого проходимца», наложившей свой слабый, нежный и очень женский запрет на участие «посторонних» в этом, как она говорила, «историческом процессе».

Она сумела убедить Платона в том, что этот опыт должна подарить ему сама судьба и никто другой. Судьба, о которой она с детства говорила своему любимому мальчику так: «Коридор, по которому приходит и уходит судьба, должен быть свободен. Никто другой не должен по нему ходить, иначе, судьба не придет и жизнь будет совсем пустой». Она не мешала ему торчать скоротечными ночными часами на порносайтах и глядеть непристойные фильмы не только на экране компьютера, но и на большом экране в гостиной, столовой, а также в их кинозале, обтянутом крашенной в малиновый кожей питона с расшитыми лучшими рукодельницами Пангеи шелковыми алыми подушками. Раньше он с таким же упоением смотрел другие фильмы, из которых Ева составляла ему богатые коллекции, рассудив, что именно эти яркие движущиеся картины помогут привить сыну интерес к экзотическим путешествиям, отвращение к запаху и цвету крови и любовь к настоящей природе — не к той, что кривляется в городах, изображая клумбы и парки, а к дикой, необузданной, умеющей человека ставить на его незавидное место.

Она не стала рассказывать Платону о Константиновых шатрах, о порванных в клочья наложницах. Слишком высокая цена — раненая душа сына. Она просто подстроила иначе, выбрав нужное время, позже, много позже, разгуляв в нем аппетит в том числе и этими кинематографическими совокуплениями. А пока сладострастные женские стоны, фантасмагорические любовные позы, нагловатые ужимки мужчин, стискивающих талии совсем еще юных извивающихся дев, только подстегивали его фантазию, давали ей разбушеваться, выйти из берегов, и он окроплял шелковые простыни брызгами своей молодой, не очень пахучей пока спермы, не помышляя о живой женщине и довольствуясь грезами.

Константин в чем-то даже гордился ролью наставника, которую подарил ему Платон. И чтобы оправдать, он изредка приглашал его поглазеть на театр власти, усаживая золотого мальчика на галереях многотомной библиотеки, что возвышалась над его рабочим кабинетом, тем самым, куда любил к нему захаживать и сатана. Оттуда, листая старые фолианты, пахнущие плесенью и пылью, Платон с увлечениями наблюдал за бесконечными доносами царедворцев, за тем, как обретают судьбу самые ничтожные затеи и как гниют исполинские планы, от величественности которых у него кругом шла голова. Это зрелище заставляло Платона трепетать. Все-таки Константин великий. Могущественный. Силища в нем исполинская и власть сверкает в его руках.

Но каким он был на самом деле, этот тайный правитель Пангеи, этот чертов Константин?

Каким увидел его молодой Платон, еще только пробующий свою молодую силу на вкус?

Константин.

В нем не иссякала крестьянская натура, проявляющаяся в интересе ко всему, что растет из земли и тянется к солнцу. Он останавливался у всякого могучего дерева и помимо своей воли изучал его крону — хороша ли, гармонично ли сложена, в чем секрет силы и долголетия тех, кто питается дождем и светом, противостоя холоду и жестокому ветру.

Он глядел с усмешкой превосходства на всякую живую тварь, позднее с хрустом сжираемую подобной же тварью, он тонко чувствовал вкус мяса, мог по его оттенкам определить возраст животного, его породу и даже внешние особенности.

Его генетическая память не сохранила фельдшерских знаний, которые были присущи его прадеду, также как и не сохранила его чадолюбия, но удивительным образом сохранила особенное отношение к еде и солнцу — этой кормушке сатаны. Он уважал еду, старался доесть все на тарелке, хотя и ничего особо не знал о многочисленный родне, в разные периоды истории вымершей от голода.

Много еще чего роилось в его генах, но все же самым главным была его зависимость от яркого света, его глубокая связь с ним.

Когда он только проснулся в первый раз, очнулся от сна детства, он сразу ощутил в себе особую хитрость, которую рождал в нем солнечный свет. Если комната его была заполнена волшебным сиянием до краев, он отчетливо видел все потаенные связи между окружающими его людьми, которые были не видны в пасмурную погоду. Он видел пружины и приводные ремни времени и событий, мотивы, которые двигали характерами, он видел все скрываемое и тайное, и этот свет рождал в нем силу замысла и действия, обычно ведущего к победе. Чувствовал ли он, что это ложная видимость и победы эти заведут его в ад? Никогда. Адом была тьма, в которой грезились чудовища душевных мук, раскаяния, тьма, где правило сомнение, отнимающее силы жить и действовать.