Дибаш Каинчин - У родного очага

— Это кто же подкатил мне с горы голову? — рассердился Эр Чадак. — Кто это захотел со мной поиграть? — Эр Чадак встал. — Похоже, напрашивается, чтоб я ему отрезал его собственную! — Он огляделся по сторонам. — Ишь, нашли, с кем шутить…

Не ответил ему никто. Притаился Эр Чадак, вслушиваясь, — тишина кругом, все спят. Тогда вынул он меч из ножен и пошел в темноту.

Долго искал в кустах на склоне, никого не обнаружил.

Обошел караульных; но ничего они ему не смогли сказать.

Вернулся Эр Чадак к костру.

Вернулся и видит: лежит голова все там же. Протер себе глаза, посмотрел, действительно голова, еще потер, посмотрел, — и на этот раз правда. Ущипнул себя за бедро; нет, не спит. Нагнулся Эр Чадак, взял ее в руки. Посмотрел хорошенько, а это голова кама Кара Кыната.

Точно, точно, он: круглое, как бубен, лицо, глаза — узкие прорези да жидкая бороденка, да шапка, разукрашенная перьями совы…

Поднес Эр Чадак голову кама поближе к свету.

И увидел: открывает она вспененный рот, и губы вроде бы что-то шепчут, Эр Чадак поднял ее к уху, и послышалось ему: «Самое дорогое взял — отдай».

Эр Чадак забросил голову кама в кусты.

Но тут же она подкатилась к башмакам Эр Чадака, уставилась на него узкими глазами; губы шевелятся, силясь произнести что-то…

Не выдержал Эр Чадак, вскричал страшно и набросился на голову Кара Кыната.

Что дальше было, он не все помнил… Клал он голову кама на бревно и рассекал мечом надвое, но обе части сразу соединялись, и голова оставалась целой. Бросал ее в костер, но она оттуда выкатывалась. Держал ее в огне, придавив мечом, но даже волосы не скручивались от пламени…

Пришел в себя Эр Чадак только с рассветом. Он сидел на бревне, все бревно было искромсано мечом.

А голова Кара Кыната, шурша в кустах, покрывавших склон, катилась к перевалу.

Когда голова, судя по времени, достигла гребня, оттуда донеслось резким криком:

— Самое дорогое взял — отдай!

Трижды грохнул бубен: трах-ра-рах!

Дзинь, дзинь, дзинь, — прозвенели, пробренчали колокольцы, колокольчики, звоночки, бубенцы.

И стало тихо.

Эр Чадак мешком повалился на землю. Попытался встать и не смог, ноги его не слушались. Весь он дрожал так, словно кто-то тряс его.

Бывало, Эр Чадак во всех боевых доспехах по три дня и три ночи рубился с врагами!

А сейчас припал к бревну, согнувшись, будто стебель, опаленный инеем.

— Эй! — крикнул он хрипло. — Что там мы забрали у этого кама? Отвезите все назад. Чтобы даже ниточки его тут не осталось. Жадюга он, видно… Не дает мне покоя… Все, все ему отдайте, все!

На Алтай глядит сверху чуть ущербленная луна в красных отсветах, будто лицо Кара Кыната в крови. Горят горы. Порой с треском вспыхивает огонь по всей тайге; тогда пламя достает языками до неба, слизывает с него звезды, ночь превращается в день. Всюду, во всем — запах дыма.

Эр Чадак, как обычно, сидит у костра на жестком чепраке. Тепши перед ним полон мяса, тажур — араки. Но не притрагивается Эр Чадак к еде, не тянется его рука наполнить пустую чашу. В мыслях темно, в глазах — голова кама, в ушах — его голос…

Торопливые шаги приближаются к нему, бежит караульный:

— Эр Чадак, просят вас там!

— Кто просит?

— Да не знаю… Говорит, что вызывает вас на поединок. Видать, надоел человеку белый свет…

Ну что ж! Эр Чадак поднялся, выслушав караульного. Велел привести лошадь.

Сколько раз вызывали его на поединки! И всегда он выходил победителем. А какие были батыры! Вот был Иван от русских, его метка на плече так с тех пор и напоминает о нем перед непогодой. Сильный был батыр, но под конец сделал ошибку: разъярясь, наскочил со всего маху, чтоб сбить Эр Чадака, да не увидел пику, ловко им подставленную… Или батыр из Бухары, Ибрагим… Еще был крепок Цянь Лун, долго выдерживал Эр Чадака…

Но тут, наверное, какой-нибудь мальчишка, сопляк. Погибли его родители или пленены, вот он, ослепнув от горя, и лезет на смерть. А жаль…

Да, если вызывают, Эр Чадак не вправе отказывать.

Надел он кольчугу, заменил меч, затупленный прошлой ночью о бревно. Взял лук, колчан со стрелами.

Выехав на перевал, увидел Эр Чадак: стоит у другого края поляны кто-то в овчинной шубе. В годах человек. Во рту трубка.

— Как тебя зовут? — спросил Эр Чадак. — Кто ты такой?

— Из рода телесов я, — отвечает человек, вынув изо рта трубку. — Черный Чепрак, сын Белого Потника.

— А где же ты был днем? Не в твоей ли юрте мы ели барана? Что-то я тебя не видел, а?

— Да я вчера выпил араки и только к этой ночи очухался, — рассказывает человек. — Проснулся, лежу под корытом. Жена, значит, меня укрыла, спрятала. А иначе твои всадники бы меня…

— Уж наверняка!

Убрал человек трубку в кисет.

— Ну, так что, — говорит, — заруби отметины на той лиственнице, что рядом с тобой.

Эр Чадак при свете луны и огня сделал на лиственнице отметину — мишень величиной с ладонь. И не успел он повернуться, чтобы отойти подальше, как возле уха просвистела стрела. Воткнулась в самую середину зарубки. И с такой силой, что на вершок вошла в дерево.

Вздрогнул Эр Чадак невольно. Понял, что за стрелок вышел против него. Вздрогнул и сник. Вот тебе и смерть, вот где она тебя нашла.

— Эй, Черный Чепрак! — закричал он, сам того не заметив, — Что тебе нужно? — спросил, с трудом скрывая испуг.

— Да что мне нужно… — отвечает человек. — Отпусти мою жену. Зовут ее смолоду — Тонкий Кувшин. Да еще дай ей чаю на одну заварку, да щепотку соли. Вот и все.

— Все ли?

Человек достал трубку и принялся ее раскуривать.

— Три косяка лошадей ты у меня увел… Но это не беда. Голова моя на плечах, а остальное приложится…

Велел Эр Чадак, чтобы отдали этому человеку его жену. И вернулся к своему костру. Сел опять, стал смотреть на огонь.

«Вот дурной, — думал Эр Чадак, переводя дух. — Попросил бы золота, серебра. А то жену… Да была бы она хоть молодая. Любую вон выбирай…» А сколько у него самого жен, Эр Чадак и не помнил. Вернешься из похода — полный шатер. Глядишь, а некоторых уже и позабыл, как зовут…

Трах-ра-рах! — не то послышалось, не то вспомнилось ему. Снова вздрогнул Эр Чадак.

— Эх, ну что же я так, что же, что же? — зашептал он себе. — Войско видело. Все видели… Струсил, старый черт… Надо было сразиться с этим человеком! Биться до конца! Лучше бы смерть. Позор, позор…

— Эх, если бы не тот кам! — закачал он своей маленькой сухой головой. — И зачем я с ним связывался? Все равно пришлось все вернуть… Ну да что уж теперь… Зато не будет меня преследовать… Отвяжется наконец, отстанет, даст хоть передохнуть… Эх, надо уходить из этого Алтая, — задергал он себя за седую косу. — Нет, нет, уходить, и поскорее. Иначе худо будет, сердцем чую… Вырезать пленных стариков и детей, они обузой станут в пути… Торопиться надо, торопиться!