Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо

Один юноша приблизился, остановился, внимательно взглянул на Франсуа-Максима и выпятил губы.

Франсуа-Максим плюнул.

Юноша вздрогнул в недоумении.

Франсуа-Максим процедил сквозь зубы:

— Педик! — Развернулся и бодрым шагом двинулся к машине.

«С этим покончено. Я сюда больше не вернусь. Вот мерзость!»

Одна вспышка гнева — и он забыл, как тысячу раз выходил из этих перелесков с улыбкой, переполненный новой энергией, и чувствовал себя в сто раз счастливее, мужественнее и привлекательнее, чем до того. Если бы кто-нибудь это ему напомнил, он бы не поверил.

И Франсуа-Максим поехал в банк. Почтенное приветствие охранников, уважение, которое выказывали ему подчиненные, их заискивающие взгляды возвращали его к жизни. «Уф, я все еще остаюсь банкиром и начальником».

Он зашел в свой кабинет, побеседовал с секретаршей, которая растерялась, не зная, как с ним разговаривать: как обычно или в соответствии с его трагическими обстоятельствами. Он с нежностью рассказал ей о детях, о том, куда он собирается их отвезти на ближайшие каникулы.

По его просьбе организовали небольшое собрание, и он обсудил с сотрудниками текущие проблемы.

Около полудня собрание закончилось, и разговор сам собой перескочил на скандальную историю с Бидерманом. Каждый вставлял словечко, какие-то подробности, говорящие больше о нем самом, чем об этом скандале: кто-то говорил о разбитой семье, кто-то — о загубленной карьере, кто-то предполагал, что все это заговор, еще один ругал власть за то, что она толкает страну в пропасть, а последний пытался установить взаимосвязь между политикой и либидо.

Варнье дождался, пока все не выскажутся, и заключил:

— Ну заварили кашу!

— Это точно.

И все сошлись на этом многозначительном вердикте, никто не стал уточнять, имел ли он в виду нереализованные амбиции Бидермана, насилие над женщиной или то, что никто не знает, кого теперь поставить во главе государства.

Варнье похлопал Франсуа-Максима по плечу:

— Слушай, раз ты здесь, давай вместе поговорим с трейдером, которого нам прислали из Парижа? Собеседование через пять минут.

— Да, конечно давай, — ответил он, боясь оставаться в одиночестве.

Франсуа-Максим и Варнье устроились в гостиной с лепным потолком, предназначенной для важных клиентов, и попросили пригласить кандидата.

Не успел он войти, Франсуа-Максима передернуло: этот тридцатилетний парень не скрывал, что он гей. Что за новости? Костюм у него ни покроем, ни цветом не вписывался в общепринятые нормы, на галстуке — огромный до неприличия узел, заостренные ботинки явно претендуют на оригинальность. Франсуа-Максим с первого взгляда почувствовал к нему отвращение, тем более что трейдер глядел на него, явно показывая, что тот кажется ему привлекательным. Такая наглость окончательно взбесила банкира, и он решил не раскрывать рта и только следить за происходящим.

Собеседование вел Варнье. Юноша с блеском отвечал на вопросы, и ни сложные ситуации, ни новые веяния не вызывали у него затруднений. Кое о чем он знал даже больше, чем интервьюер, — это явно был прекрасный специалист. Варнье был в таком восторге, что даже нарушил обычное правило, по которому с кандидатом ведут себя нейтрально: он очень тепло поблагодарил юношу и объявил, что ему, очевидно, скоро перезвонят.

Повернувшись к Франсуа-Максиму, он спросил, не хочет ли тот что-нибудь добавить.

Франсуа-Максим указал на обручальное кольцо на пальце у юноши:

— Что это у вас?

Тот ничуть не смутился:

— Обручальное кольцо.

— Вы женаты?

— Да.

— И у вас есть дети?

— Это было бы сложно. Моего супруга зовут Шарль, — с беспечной улыбкой сообщил трейдер.

Франсуа-Максим откинулся на спинку кресла.

Острый взгляд юноши уперся в него.

— Вас это чем-то смущает?

— Мне кажется, вы ведете себя агрессивно…

— Вы просто ответьте на мой вопрос, и я перестану так себя вести: вас это чем-то смущает?

— Естественно, нет! — воскликнул Варнье.

Трейдер кивнул, но продолжал смотреть на Франсуа-Максима:

— Я обращался к месье де Кувиньи.

Франсуа-Максим счел поведение кандидата весьма неприятным и встал:

— У нас тут семейное предприятие, месье.

— У меня тоже семья, месье.

— Но она иного рода.

Трейдер выслушал это, не моргнув глазом, и с достоинством поднялся. Он пожал руку Варнье.

— Приятно было познакомиться с вами, месье, но, поскольку у меня нет никаких трудностей с устройством на работу, я, к сожалению, должен вам сказать, что предпочитаю работать в банке, где меня примут таким, как я есть. Простите, что вам пришлось зря потратить время.

После этого, не взглянув на Франсуа-Максима и не попрощавшись с ним, он вышел.

Когда дверь за ним захлопнулась, Франсуа-Максим воскликнул:

— Невелика потеря!

Варнье подскочил на месте:

— Пожалуйста, больше никогда не устраивай такого.

— Чего?

— Таких штук.

— Каких штук?

— Гомофобских.

— Это что, я гомофоб? Да это же не гомосексуалист, а пародия!

— Замолчи, Франсуа-Максим! Мне за тебя стыдно. Этот кандидат — лучший из всех, кого мы интервьюировали, я всеми правдами и неправдами уговорил его приехать в Брюссель, а ты выставляешь его за дверь, словно какую-то мерзость. Единственное оправдание такому — что ты еще не оправился после чудовищного горя. Только по этой причине я тебя прощаю.

Варнье хлопнул дверью.

Франсуа-Максим остался стоять посреди гостиной с мебелью из светлого дуба. Варнье не ошибся: он теперь действительно видеть не мог гомосексуалистов, не хотел больше нигде с ними пересекаться и жаждал только, чтобы их стерли с лица земли.

Когда он за ужином увиделся с детьми, это его подбодрило. Рядом с ними он переставал задавать себе лишние вопросы; он умел слушать их, говорить с ними, играть свою отцовскую роль.

Ужин тек без сучка без задоринки, весело и спокойно. Дочери и сын шутили, рассказывая, как у них прошел день, обменивались сведениями о новой серии про Джеймса Бонда, которую им хотелось бы посмотреть на большом экране. За десертом Франсуа-Максим пообещал им отвести их в кино в субботу вечером.

Он проводил каждого в его комнату, поболтал с детьми, сидя в ногах кровати, потом, отпустив слуг, вернулся в гостиную к телевизору, который тут же выпустил ему в лицо порцию новостей по делу Бидермана.

Теперь журналисты заинтересовались жертвой. Петру фон Танненбаум представляли как «яркую представительницу современного искусства», организующую «перфомансы» в самых известных галереях, — видимо, какой-то пресс-атташе старательно распространял эту информацию. О ней писали как о женщине уравновешенной, умеющей упорно трудиться и сумевшей сделать само свое тело произведением искусства или инструментом для создания произведений искусства, то есть тех спектаклей, с которыми она выступает.