Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо

Мадемуазель Бовер испепелила его взглядом, что подвигло птичку прохрипеть:

— На помощь! На помощь, Серджо! На помощь!

Марселла удивленно посмотрела на попугая:

— Да он совсем чокнутый, ваш Коперник. — И мысленно добавила: «Мой афганец куда лучше».

Мадемуазель Бовер встала и подошла к Марселле, хрустя пальцами.

— Я должна вам кое в чем признаться.

— В чем это? — заинтересованно откликнулась Марселла.

— Я встретила одного человека.

Марселла вытаращила глаза и медленно покивала.

Пронзительным смешком мадемуазель Бовер изобразила восторг:

— Это всемирно известный музыкант. Пианист. Американец.

— Он черный?

— Нет, белый. Но очень близок к Обаме.

Марселла восхищенно замахала руками:

— И давно вы встречаетесь?

— Год.

— Он живет здесь?

— В Бостоне.

Мадемуазель Бовер целомудренно опустила глаза, будто упоминание Бостона касалось самых волнующих достоинств ее возлюбленного. Марселла удивилась:

— И как это вам удается? Он в Бостоне, вы тут?

— В настоящий момент он в Брюсселе. В другое время мы общаемся по телефону.

— Ну вы даете, мадемуазель!

Марселла недоумевала, как можно крутить роман по телефону. Ну как бы они, живя в разных городах, миловались с ее афганцем, который совсем не говорит по-французски, а она ни слова не знает на его пушту?

— А на каком языке вы говорите?

— На английском…

— Обалдеть!

— …но он и по-французски говорит хорошо, ведь он два года проучился на курсах в Париже. И французский стал для него языком любви.

Она снова покраснела, будто призналась в очень интимной подробности.

Марселла кивнула и заключила:

— Схожу за пылесосом.

Мадемуазель тоже кивнула, подумав, что Марселле самое время заняться уборкой.

Пока Марселла рылась в стенном шкафу, мадемуазель Бовер подошла к письменному столу и записала на клочке бумаги: «Пианист. Американец. Учился в Париже. Знакомы с ним год».

Марселла снова появилась:

— Очень близок к Обаме, говорите?

— Да, Марселла, очень близок.

— И не черный?

— Нет, Марселла.

Марселла воткнула штепсель в розетку.

— Знаете, черных у меня не было никогда. Но мне очень бы хотелось попробовать. Из любопытства.

— Какого любопытства?

Марселла посмотрела на мадемуазель Бовер, замялась с ответом, понимая, что он ее наверняка шокирует, пожала плечами и нажала кнопку. Пылесос взревел.

— Ваш, во всяком случае, не черный. Так что…

Марселла свирепо атаковала ковер. Мадемуазель Бовер добавила запись: «Очень близок к Обаме, но не черный». Прежде чем сунуть листок в потайной ящик, она взглянула, что на его обороте: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

«Что ж, забавно. Прослежу за продолжением этой рекламной кампании. Им удалось возбудить любопытство, но, если они будут тянуть, люди забудут».

Она с облегчением подумала, что Марселла не станет следить, куда она отправится сегодня вечером, зато начнет спрашивать про ее любовника. Как бы его назвать?

Шум пылесоса прервался. Марселла, поставив ногу на его корпус и придерживая шнур, была похожа на охотника, позирующего с добычей; она в упор посмотрела на мадемуазель Бовер:

— Мой сын через три месяца женится.

— Замечательно. И кто его невеста?

— Кристелла Пеперик.

Мадемуазель Бовер испугалась, что у нее слуховые галлюцинации:

— Кристелла Пеперик?

— Да.

— Та самая Кристелла Пеперик?

— А что, разве их две?

Мадемуазель Бовер сердито встала:

— Марселла, не притворяйтесь идиоткой: я говорю о Кристелле Пеперик, принцессе империи шампанских вин Пеперик.

Марселла почесала голову:

— Так и я о ней.

— Как! Вы хотите мне сказать, что ваш сын — ваш сын! — женится на наследнице дома Пеперик?

— Ну да.

— И вы так просто мне об этом сообщаете?

— А как надо?

— Весь мир сбился с ног, чтобы только глазком на них взглянуть. А что касается Кристеллы Пеперик, то это лучшая партия в Брюсселе. Как вашему сыну это удалось?

— Как и с другими: он ее закадрил.

— Где он встретил ее? Как? Почему? Вы не отдаете себе отчета, до какой степени эта женитьба…

Она хотела сказать «неожиданна», но в последний миг вильнула в другую сторону:

— …чудесна!

Марселла воздела очи к потолку и проворчала:

— Поживем — увидим! С женитьбой ведь как: сначала огонь и пламя, а потом одна зола. Посмотрим, сколько они продержатся, эти голубки.

— Марселла, ваш сын станет богатым!

— Тем лучше, ведь он мне задолжал двести сорок два евро! Не знаю, говорила ли я вам, но я выдала ему авансом двести сорок два евро, чтобы он смастерил мне ночной столик. И вот тебе: и столика нет, и двести сорок два евро плакали! Худо дело…

Она наткнулась на стул, путавшийся у нее под ногами, в сердцах саданула по нему ногой и поставила в угол.

Мадемуазель Бовер не могла уразуметь, как эта тупая мамаша без конца пережевывает историю про двести сорок два евро и ночной столик, в то время как ее сыну предстоит свадьба века!

Видя эту несообразность, она решила уточнить:

— Марселла, а где живут родители вашей будущей невестки?

— В самом конце авеню Луизы, Сквер дю Буа.

Мадемуазель Бовер вздрогнула: на Сквер дю Буа, частной улице с черно-золотыми решетками, располагались роскошные жилища площадью от семисот до тысячи квадратных метров; это была своего рода элитная деревня, обиталище старых и новых толстосумов; во времена бельгийского франка ее называли «тупиком миллиардеров», а с переходом на евро стали называть «тупиком миллионеров».

— А вы уже видели эту девушку? И ее родителей?

— Нет еще.

— Ваш сын вам не предлагал встретиться?

— Он намекнул мне на одну вещь, которая мне страшно не понравилась, и я вытолкала его за дверь. Но если он вернется, я поручила своему афганцу выставить его снова.

— Но что произошло, Марселла?

— Он хотел проверить, как я собираюсь одеться и что буду говорить.

Ну какие могут быть сомнения! Рассказ Марселлы — чистая правда.

— Вот так, мадемуазель, — продолжала Марселла, — можно подумать, ему стыдно за мать!

Она выпустила из рук пылесос, стукнула себя кулаком в лоб и разрыдалась. Мадемуазель Бовер бросилась к ней, обняла за плечи, зашептала слова утешения, хотя на самом деле очень понимала этого мальчика, который, вытянув выигрышный билет, не на шутку боялся, что мать спугнет его удачу.

Ее захлестнула волна доброты. Она усадила Марселлу в кресло, села на табурет напротив и, держа ее за руки, стала увещевать:

— Марселла, ваш сын хочет убедиться, что его любимая мама понравится родителям его невесты. Он хочет быть уверенным, что вы сумеете построить с этой семьей добрые отношения. В его просьбе нет ничего ужасного.