Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо

Патрисия с тревогой обнаруживала женскую привлекательность Альбаны: она впервые заметила, что у дочки длинные ноги, изящные формы, а главное, что она весьма дерзко пытается привлечь садовника.

«Возьми себя в руки, Патрисия, — думала она. — Твоя дочь несколько дней назад пыталась покончить с собой, а теперь ты видишь ее счастливой рядом с твоим возлюбленным. И если даже она вырядилась как проститутка и манеры у нее прескверные, то ты же сама в этом и виновата! Сегодня перетерпи, а потом будешь ее потихоньку воспитывать».

Ипполит же чем дальше, тем больше изумлялся. Без сомнения, Альбана решила его очаровать. Он притворялся дурачком, пресекая ее попытки.

После десерта Альбана воспользовалась моментом, когда ее мать понесла на кухню грязную посуду, резко рванулась в его сторону и неожиданно к нему прижалась.

Сделав вид, что не представлял себе, сколько времени, он воскликнул, что обещал Жермену освободить его от роли няни и отпустить домой до полуночи.

— Как жаль, — прошептала Альбана. — И как же повезло вашей Изис. Кстати, это такое таинственное имя, Изис. Это вы сами его выбрали?

— Да.

— Хотела бы я, чтобы меня звали Изис.

— Альбана — прекрасное имя.

— Правда?

— Правда.

— И оно мне идет?

Не успел он понять, как это у нее получилось, ее губы оказались в десяти сантиметрах от его рта. Альбана так увлеклась своим намерением его соблазнить, что перестала себя контролировать.

Ипполит рванул в коридор, поблагодарил обеих дам за прекрасный вечер, а во время прощания ему пришлось схватить Альбану за плечи, чтобы не дать ей повиснуть у него на шее.

— Я провожу тебя до лифта, — сказала Патрисия.

Альбана, охмелевшая, страшно довольная собой, сделала несколько кругов по комнате, склевала со стола последние клубничины и наконец осознала, что мать слишком долго не возвращается; тогда она подошла к двери, чтобы посмотреть, что происходит на площадке.

Ипполит и Патрисия стояли у лифта и разговаривали вполголоса.

— Я не могу остаться, Патрисия, как-то все некрасиво выходит.

— Мне очень жаль. Я и представить себе не могла, что она так себя поведет. Понимаешь, она же еще ребенок и ей так не хватает отца. Наверно, она просто увидела в тебе замену отцу и…

— Нет, Патрисия. Отец тут ни при чем. Прости, но она смотрела на меня не как на отца. Ты себя обманываешь.

— Но я не могу поверить, что…

— Это не важно, Патрисия. Мы не будем придавать значения капризам маленькой девочки. Будем видеться в ее отсутствие и ждать, когда она повзрослеет. Она же еще просто пигалица, ей кажется, что она ведет себя как женщина, только потому, что она нацепила туфли на каблуках и что тональный крем, намазанный в три слоя, спрячет прыщики, а если прижаться к мужчине, она из девственницы сразу станет взрослой.

— Меня все это поражает.

— Будь повнимательней. Она считает себя твоей соперницей.

— О господи…

— Поставь ее на место, Патрисия. Это самый лучший подарок, который ты можешь ей сделать. Напомни, что ей пятнадцать лет, что, когда она болтает просто так, ради разговора, она несет чушь, а ее возбуждение делает ее смешной и что никто не сочтет ее привлекательной, если она будет себя так вести и дальше.

Альбана больше не слушала. Она помчалась в свою комнату, ища, что бы ей разбить. Но она жалела свои вещи… Лучше взяться за саму себя. Снотворного у нее нет. Лекарств тоже. Что же ей проглотить? Ах да, жидкость для мытья кафеля. Мать имела несчастье ей сказать: «Как хорошо, что ты не выпила жидкость для мытья кафеля».

Она помчалась на кухню и схватила бутыль. Открыла и вдохнула тошнотворный запах. Нет, бесполезняк, она не сможет это выпить. Слишком противно.

Что же делать?

Услышав, как хлопнула входная дверь, она догадалась, что Патрисия сейчас явится к ней и будет ее воспитывать. Оставалось одно: бежать.

Она отперла заднюю дверь, которая вела на узенькую черную лестницу, и смылась, пока мать ходила по комнатам и звала ее.

Оказавшись на улице, она постаралась держаться как можно независимей, отстраниться от этого знакомого места, где все ее знают.

Перебежав площадь Ареццо, где перед особняком Бидерманов, у которых сегодня был какой-то праздник, не прекращалась бесконечная суета автомобилей, она свернула на авеню Мольера. Рассекая прохладный воздух, она подумала, что бежит в темноте чуть ли не голая; полоски ткани, исполнявшей роль мини-юбки, и тонюсенькой блузки с огромным вырезом ей вдруг показалось мало.

Когда она прошла всю улицу Альсемберга, на границе с менее респектабельным районом одна машина загудела ей вслед. Альбана оглянулась. Четверо развеселых мужиков, проезжая мимо, показали ей знаками, что выглядит она о-го-го. Она обрадовалась и оценила свой наряд по-новому. В конце концов, она красива, хотя и дрожит от холода. Вот мужики без всяких церемоний дали ей это понять. А Ипполит — кретин!

Еще одна стильная тачка гранатового цвета притормозила и бибикнула. Веселые подвыпившие парни лет двадцати орали ей непристойности, и ей это страшно понравилось. В другое время она бы испугалась, но сегодня, после обидных слов Ипполита, ее могла порадовать любая похвала ее внешности.

Она подошла к полузаросшему парку, за которым находился вокзал. Забыв о скверной репутации этого места, она шагала под дубами, ступая по влажной траве.

Сперва она не увидела человеческих теней, различила только стволы деревьев. Потом заметила, что деревья перемещаются, и с удивлением поняла, что это силуэты людей. Ничего, еще метров сто — и будет освещенный бульвар, по которому ходят трамваи.

Вдруг откуда-то появились трое субъектов.

— Ну что, красотка, похоже, мы не боимся неприятных встреч?

Кто-то ухватил ее за попу. Другой цапнул за бедро. Третий — за грудь.

Альбана заорала.

— Видали эту суку? Бегает тут полуголая, в юбчонке до пупа и чуть не без лифчика, а тронешь — возмущается. Тоже мне мимоза нашлась!

— Пустите!

Но сильная рука зажала ей рот, и она уже не могла позвать на помощь.

Врач поднес длинную тонкую заостренную иглу к лицу Вима. В мгновение ока галерист представил себе, как игла легко, как в масло, входит в его лоб, проникает в мозг, ковыряется в извилинах. Ужас! Этот яд убьет его нейроны, он не сможет работать, будет как овощ.

— Пожалуйста, не шевелитесь, — проворчал дерматолог. — Можете не волноваться. Я делаю эту операцию по нескольку раз в день и никто еще не умер.

Отступать уже поздно… Вим закрыл глаза, приготовившись по-мужски вытерпеть операцию, которую делает себе такое количество женщин. Сжав челюсти, он почувствовал, как игла входит в складочку у него на лбу. Он похолодел. «Господи, как подумаю, что это вещество парализует мышцы и сейчас мне его введут…» Он казался себе несчастным, жизнь его не щадит: ему не просто досталась весьма посредственная внешность, так еще и борись, чтоб она оставалась хотя бы такой же посредственной. Ботокс никого не украшает, просто не дает разрушаться. Стоит ли тратить кучу денег и выносить такие муки, чтобы только сохранить неизменной эту рожу, которую он терпеть не мог? Мигрень усиливалась, и ему хотелось плакать…