Клаудио Магрис - Вслепую

Шум, голоса, гул, что-то неясное, тишина. Чей это голос? Я не понимаю, чей это голос, и когда Вы, доктор, нажимаете на «плей» и даёте мне слушать только что записанную плёнку. Там, в коридоре королевского дворца, был я, допустим, я вышел из мастерской и спрятался за колонной рядом со входом в зал, я слышу голос, но не знаю, чей он. Этот голос исходит изнутри, из меня, из зала, никто никогда не может понять, откуда он берется, в каком сокровенном месте рождается. Я говорю, говорю… Но всю свою жизнь я только и делал, что слушал и повторял, что мне говорили другие, даже сейчас. Писториус зачитывал нам отрывки, в которых Одиссей взывает к теням Аида: чтобы услышать мёртвых, заставить их говорить и повторять ими сказанное, нужно много крови. Кровь министра Струэнзе была пролита двадцать лет назад, но сочится до сих пор. Кровь льется вечно.

Вот так. По зову крови тень появляется, бьёт по столу и шепчет что-то на ухо высокому человеку, он повторяет за нею слова, я, уставившийся в замочную скважину, тоже их повторяю. Тёмный коридор становится шире и шире, постепенно превращаясь в огромную пустую тень, бормотание переходит в крик. Я повторяю слова до тех пор, пока они не растворяются в воздухе. Тень, словно бархатная гардина, разрывается на части невидимой саблей. Вспышка. Это министр Струэнзе. Великий Струэнзе, ослеплённый собственным величием. Это случилось в одно мгновение на балу. Были зажжены все факелы и все свечи. Он кричал: «Тишина!» Да что вы можете понять о том бале в зале с хрустальными глобусами, что дрожат, подскакивают и перекручиваются. Королева Каролина Матильда. Свет её глаз в прорезях маски, сияние чёрного жемчуга, разливающееся по бокалам и затем вспыхивающее во рту вино. Я пожимаю чьи-то руки, отпускаю, пожимаю следующие, — всем хочется меня поприветствовать. Оставьте меня в покое, доктор. Люстра, что была надо мной, — это глобус. Мир, которым я играл, держа глобус в своих руках. Я, всевластный министр, повелитель самого короля, его государства и хозяин его постели… Глаза Каролины Матильды искрились звёздами, кокетливыми молниями, их мерцание окутало меня… Я даже не заметил, как был схвачен двумя стражниками. Они оттащили меня. Сначала я думал, что это гости в масках, как и все остальные, и кричал: «Как вы смеете? Вы поплатитесь за это головой! Умалишённые! Я закую вас в цепи! Я усмирю вас!» Мне было всё равно, что кричать, мне казалось, что я всё ещё кружусь в танце, а моё тело пыталось вырваться из рук негодяев, меня затягивало в омут. Сумасшедшие порывы ветра уносили от меня Каролину Матильду. Навсегда. Это слово пронзило моё сердце и ослепляющим лучом проникло в моё сознание. Чувствуя сильнейшую боль внутри, я тянулся к ней руками, круги света бегали по краям её наряда, меня ничто не сдерживало, я готов был сорвать с неё платье, опрокинуть на пол и целовать её губы на глазах у всех, так же бесстыдно, как вечерами в тихой комнате в башне… Не помню, как оказался на помосте эшафота, как палач занёс над моей головой свой топор. За двадцать лет забывается очень многое…

Летящие в бездну слова, внутри меня, вне меня. Что-то гаснет. Туман рассеивается. Небо пустеет. Кто-то высмаркивается, — вульгарный звук, возвещающий свершившееся правосудие, — падает стул, они покидают зал. К счастью, я уже успел вернуться в часовую мастерскую. Граф фон Гессен выходит с багровым, как нередко бывает у его пьянчуг-гвардейцев, лицом, граф Бернсторф кажется уставшим, полусонным, вместе с ними в коридоре появляется запах плесени и затхлости. Каролина Матильда умерла много лет назад в изгнании, в Ганновере; поговаривали, что её дух вызвать было невозможно: то ли она не поддавалась, то ли никто и не пробовал. Кому нужна состарившаяся изменница?

А, ну да. Финал. Вы хотите услышать ещё и окончание. Врачей больше всего интересует, как что-либо завершается. Что угодно: детство, отрочество… в общем, то время, после которого начинается смерть. Финал был спокойный, ровный, неизбывное страдание, но всё прошло. Когда я вернулся в дом моего отца, примыкающий к лавке, было неясно, река ли там протекала или колыхалось море. Ни в тот день, ни после я больше не видел свою мать. Мне так ничего и не рассказали, никаких подслащенных и намеренно общих фраз, только стандартные слова, которыми обычно успокаивают детей, но я сразу понял, что жизнь именно такая, как это исчезновение: чьё-то лицо вдруг пропадает навсегда, и нет больше ничего. Я снова путаюсь в том, что произошло до и что после, должно быть, это усталость, или я перевозбуждён. Дайте мне какое-нибудь успокоительное, и я опять начну рассказывать всё по порядку.

Финал. Славный финал. Кристиансборг полыхает три дня и три ночи. Говорят, что очагом возгорания стало помещение для складирования дров под крышей, мгновенно раскалившийся купол. Языки пламени, будто стрелы, раздирают воздух, словно факелы, предназначенные для поджога крепости, смешивают между собой прозрачную голубизну дня и эбеновое дерево ночи. Местами огонь то разгорается, то вновь затихает, лава покрывает собой и окрашивает оранжево-красным всё вокруг. День, ночь, небо, — всё приняло цвет огня. Город превратился в единое красное пятно, растекающееся под веками, воздухом уже невозможно дышать: он душит и, словно серп, полосует лицо. Он тоже стал красным. Языки пламени собираются в огромные цветки, раскрываются и плывут по тёмным каналам.

Башня пока ещё устояла: чёрный великан посреди сплошного огня. Вот она с грохотом рушится прямо на глазах: обвалились опоры всех этажей здания, они буквально раскрошились и превратились в кроваво-красный порошок. Дымятся залы, кое-где сквозь крышу пробивается и дрожит заблудившееся пламя, люстры блестят, как во время торжественных приёмов, алые шары накаляются и взрываются, часовая мастерская тоже охвачена огнём, хрустальные сферы лопаются и рассыпаются на тысячи осколков, маятники срываются и остаются лежать среди обломков, как символ превратившегося в пепел времени. Мелькают и растворяются в дыму тени. С криками катаются по земле в попытках спастись от пожара люди.

Красный цвет не торопится, он уверен в своей победе. Я помню, насколько сильно был очарован тем спокойствием и королевской медлительностью огня. «Необъятный погребальный костёр заполнил мою душу невероятной силой эмоций и наслаждением. Я никогда до этого не видел море огня, столь ужасающий и столь прекрасный спектакль. Никогда ещё я не созерцал с таким живым удовольствием столь восхитительное разрушение вещей и власти». Спасибо. Я не знаю, кто ты, по ту сторону экрана, — ты предпочитаешь именовать себя Аполлоний, — необязательно всё это писать: я и без того помню, что было сказано мною в моей автобиографии. Массивный стол из красного дерева пока не поддаётся огню: языки пламени сначала едва касаются его, исследуют, легонько облизывают, затем с яростью нападают и вцепляются в него; но красное дерево крепко: внешнее коксовое покрытие не пропускает огонь к древесине, и тот, извиваясь, отступает, задыхаясь в дыму. Вдруг от стены отрывается кусок горящего сукна, свинцом падает на стол, продолжая гореть, и обволакивает его смертельной хваткой: Гераклу не выжить в рубахе, пропитанной зельем кентавра Несса. Писториус был весьма убедителен при пересказе этого античного мифа.