Клаудио Магрис - Вслепую

Преподобный Кнопвуд тоже стреляет. В чёрных лебедей. Он обожает лакомиться их мясом и старается набить брюхо при каждом удобном случае, несмотря на его постоянные жалобы о том, что оно отдаёт рыбой. Пастор даже просил доктора Брауна попробовать исправить это досадное неудобство. Подстреленные на воде лебеди наклоняются подобно кораблю, в который ровно по центру попало пушечное ядро. Они медленно сгибаются, бьют по воде крыльями и расслабляют их, а потом падают на бок. Их шеи будто змеевидно раскручиваются и кажется, что каждый из них продолжает смотреть на тебя своим стекленеющим взором, полным глупой, проникнутой паникой злости. Случается, что какая-нибудь рыбина тут же перехватывает лебединую тушку, — тогда Кнопвуд, багровый и проголодавшийся, просто выходит из себя от негодования.

Чёрные лебеди и кенгуру всех стран, со-единяйтесь! Антифашистская Лига, основанная в Сиднее в 1926 году Франком Карманьолой, сплотила около трёхсот человек. Два года спустя, возвратившись из Италии, я тоже вкладывал всю душу в печать «Ризвельо» в типографии Компартии, что отсылала меня в самые разные уголки Австралии. Даже в Мельбурн, где я поучаствовал в создании местного кружка Маттеотти. Я помню, мы показали почем фунт лиха тем сквадристам, явившимся его разгромить. А два года спустя мы разобрались с чернорубашечниками на Рассел Стрит: они тогда праздновали годовщину Марша на Рим. Однако те схватки были, пожалуй, единственными в своем роде: в остальных случаях доставалось всегда мне от других.

Спасибо, доктор, я как раз хотел попросить воды. Вы тоже испытываете жажду, не так ли? Как бы то ни было, когда тебя избивают враги и прочие мерзавцы всех мастей, — это одно, покуда есть силы — терпи. Другое дело, когда в яму с гадюками тебя швыряют твои же товарищи: тогда ты перестаёшь понимать, товарищи ли это, или те, кого вы с товарищами вместе пытались всю жизнь вымести вон. А ещё позже ты начинаешь сомневаться, свой ли ты или чужой, свой среди чужих, чужой среди своих, сторонник или противник. Вот почему после Голого Отока уже непонятно, кто свой… Кто же я? Тот, кто выгрузил в Хобарте каторжных с «Леди Нельсон»? Или тот, кого в том же порту, закованного в цепи, высадили с «Вудмана»? Ладно, ладно, я нашёл уловку избавиться от цепей — я об этом уже рассказывал. Не важно. Пусть мои руки были свободны, а на лодыжках не было синяков, но петля на шее была всегда. Часто я забывал о ней, мне казалось, что это платок, но малейшая моя оплошность могла заставить их эту петлю затянуть — мало ли что взбредет им в голову. Я всегда был осуждён на смертную казнь, но помилован и допущен до пожизненной каторги. Брошенного медленно умирать, меня не пустили на ладью Харона. Когда многими годами ранее я покидал Хобарт Таун на борту «Александра», я размышлял, вернусь ли я туда когда-нибудь…

«Дорогой Йорген, моё последнее письмо осталось без ответа, а ещё одно вернулось обратно. Надеюсь, до Вас дойдёт нынешнее. Секретарь господина Йермина был настолько любезен, что обязался переправить его Вам в случае, если Ваш адрес изменился. Но почему же…». Откуда у вас это письмо? Это вы подсказали ей нужный адрес? Что вы себе позволяете? Что вы хотите сделать? Это групповая психотерапия? Я не верю, что это письмо от Мари: ей такое не свойственно. Поэтому полагаю, что это очередная ошибка авторов моей биографии, бессчетная их маниакальная попытка придать моей жизни немного сентиментальности. Я решил не предавать гласности ту историю и весьма удивлён тому, что мне о ней напомнила собственная автобиография. А вообще, что странного в том, что человек не может быть всегда с единственной женщиной, засыпать и просыпаться, проводить утро и вечер с ней одной? Вы смеётесь? Вы человек земли, а не моря, поэтому никогда этого не поймёте. Находясь на корабле без женской ласки и любви, ты забываешь о счастье и о том, что можешь быть счастливым, и тебе стыдно это принять. Ясон путешествовал на «Арго» в кругу своих спутников, никаких женщин, вернее, была одна, Аталанта, но она в отношениях с Мелеагром — остальные мужчины для неё не существовали, и она для них тоже, так что никаких проблем. Многие же женщины были просто-напросто брошены Ясоном без колебаний и душевного трепета: Иссипила, к примеру, осталась на Лемносе и, кстати, в положении — так случается почти со всеми, Ясон уплывает без сожалений. Исключение — Медея, он привез ее с собой, и она стала причиной и основной жертвой всех бед. Я не хотел никому разрушить жизнь и поэтому всегда сбегал — это решение было принято мной ещё до того, как всё началось на самом деле. А когда что-то началось, можно точно сказать: все было уже потеряно.

Мне нравилось ей писать и получать её письма. К примеру, я нашёл письмо в кармане своего, протектора Исландии, истрепанного кителя. Китель я носил не для того, чтобы отличаться от остальных: у меня не было никакой другой одежды после насильственного возвращения из Рейкьявика в Лондон, так как я был вынужден заложить одежду у ростовщика Степни — только таким образом мне удавалось оплачивать зловонную комнатушку в «Спред Игл». Но мундир… с ним я не смог расстаться. Почему-почему… Просто так бывает и всё. Или не бывает.

Восемнадцатилетняя Мари Филиппина Фрейзер. Нас познакомил в Лондоне сэр Джозеф Бэнкс. Да, я просил её руки. Естественно, я не ожидал, что её отец, джентльмен, человек благородный и учёный, прославленный создатель математических инструментов, выдаст её, молоденького ангелочка, чистого и благочестивого, за меня, грубого и неотёсанного моряка, познавшего все прелести флота, вонючих камбузов и издевательств, более того, я был уверен, что он заставит заплатить меня за такую дерзость. Вручить девочку, целомудренную и невинную, какой-то грязной свинье, похотливо алчущей лишить ее девственности с согласия Короля и Пресвятой Матери-Церкви, — это же насилие, бесчестие, надругательство родителей над собственной дочерью, попытка избавиться от неё. Они всю жизнь держали её, нетронутый и прекрасный цветок, взаперти для того, чтобы отдать за человека на порядок более гнусного, чем те, кто составляет списки проституток из Ковент-Гарден.

Грязь, вонь подмышек, затхлость сердца… Терпкие секреции пота, кислота во рту… Утренний поцелуй после разлуки на ночь… Стыд. Я знаю, Мария, то есть Мари, не испытывала ни страха, ни отвращения, её не пугала цена любви — тоска, тревоги, непристойность, ведь для неё любить означало всё сразу: желать, стареть, увядать и умирать вместе, ворочаться в постели бессонными часами после многих ночей, проведённых вдалеке друг от друга — и всё равно быть единой плотью, изношенной и разложившейся, но непреходящей в славе своей.