Клаудио Магрис - Вслепую

Краткое освобождение Спалато и Трау: наша Дивизия Бергамо заняла эту зону через день после встряски 8-го сентября. Я тогда был простым солдатом четвёртой роты, а вот в подпольной партии имел на порядок большую значимость, хоть и не бог весть что. В общем, территорию сдали партизанам Тито. «Смерть фашизму», «Свободу народу» и другие лозунги на хорватском. Я же, будучи творцом мировой истории, работал над уничтожением Марицы. Само собой, я о том даже не ведал: когда Партия отправляет тебя на задание, никогда не известно, какой у него будет финал и что предстоит сделать для его выполнения. Так и в жизни, впрочем, когда предпринимаешь что-то, не знаешь, что случится потом. Партия — гигантский механизм, непостижимый, как жизнь, такой же наивный, несознательный и где-то парящий: она идёт вперёд наощупь, убежденная в существовании оправдания любых осуществляемых ею шагов. Именно поэтому всё развалилось, пошло кувырком и прахом. Жизнь не может длиться вечность, она подвергается коррозии, инфицируется и гибнет. Мы все мертвы, доктор, и Ваше терапевтическое рвение ни к чему. Партия — сборище пациентов реанимации, уже интубированных, где первый попавшийся весельчак выдернет штепсель из розетки и отключит ток.

Да, когда я прибыл в Трау, я был вытащенным из фашистской тюрьмы военным по призыву, которого тут же командировали в ряды королевской армии в Югославию. Даже будучи в заключении, я по-прежнему оставался активистом и поддерживал связь с Партией, а попав в Трау, до пены изо рта доказывал, что был направлен туда отнюдь не для того, чтобы погубить Марицу и сгинуть самому. Я знал лишь, что мне поручено создать там партийные группы и ячейки под большим риском разгрома, ещё до того, как наступил крах 25 июля и 8 сентября. И действительно, несколько недель спустя Спалато и Трау вновь захватили немцы, 26-го сентября в условиях абсолютной сумятицы и борьбы всех против всех без разбору там начали действовать наши гарибальдийские бригады. В ожидании какой-нибудь шишки покрупнее из Партии меня назначают временно исполняющим обязанности заместителя политрука с обязательным псевдонимом Невера.

Я был рад своему нахождению в Трау даже до наступления тех немногочисленных счастливых дней, проведённых с Марицей. Она была моей девушкой, и в том, что произошло, только моя вина. Парень под именем Маурицио — опять же боевая кличка, — наоборот, говорил, что виноват во всём один он; разумеется, таким образом он пытался дать мне понять, что Марица была не моей, а его — тоже мне, петух выискался. По-своему я рад за него: убеждённый в своей правоте, он хорошо провёл ту пару суток до гибели в Спалато. Он был смелым, хочу отметить, бесстрашным товарищем по борьбе.

До этого я уже бывал в Трау. Моим убежищем стал дом отцовского приятеля: они познакомились, когда Тихомир плавал на катерке из Спалато во Фьюме, делая остановки практически в каждом порту и на каждом островке. Мы воспользовались его транспортом пару раз, когда должны были попасть из Керсо во Фьюме, минуя при этом паром из Порозины и рейсовый автобус. Отец очень подружился с этим человеком, членом Компартии Югославии, запрещённой в 21-м году. Так мы пару раз плавали на этой его развалине до Трау, где у Тихомира была плоскодонка. Мне нравился Трау, море вокруг его ровных берегов, красивых, спрямлённых линий: этот город казался мне правильной геометрической фигурой, очерчивающей и определяющей своё собственное пространство и предметность окружающего мира. Я уже давно не выношу неограниченные, бескрайние вещи — аллергия, при которой глаза щиплет, точно натертые луковицей, я и небо-то предпочитаю разглядывать через обрамление окна, а лучше даже через оконную решётку, как в вашей самой шумной палате, доктор.

Мне нравилось созерцать море и теряться в его ослепляющей реверберации бликов. Я обожал запах того моря, смешанный с ароматом дёгтя и жареной рыбы с чесноком, любил дотрагиваться до крыла и гривы льва Святого Марка, ощущать пальцами силу и жар раскалённого на солнце камня. На нем удобно отдыхать, оттуда великолепный вид на дворец и собор Сан Лоренцо, каждую помещённую над его портиком статую маэстро Радована.

Мне нравились и бредущие вверх волхвы. Подъем труден, но они смотрят ввысь и идут дальше, они, конечно же, не могут сбиться с пути и умереть, их путь длится веками, над ними горит и никогда не зайдёт алая звезда Рождества. Когда я вернулся, львиная лапа с когтями, покоившаяся на книге, и морда были немного расколоты: психически ненормальный славянский националист в ту знаменитую ночь 32-го года не нашёл ничего лучше, как наброситься на памятник с молотом.

Я думал, что революция, победив и, быть может, снеся пару буйных голов и остудив прочие, станет не разрушать, а созидать, сохранять и заботиться об остатках человеческой истории, уже завершённой, но не забывшей страдания тысячелетий. Римские орлы, кресты, полумесяцы, венецианские львы, давидовы шестиконечные звёзды, египетские пирамиды, памятники ацтеков — все покроет собой красный флаг.

Должен признаться, двадцатью годами позже, в суматохе августа 43-го, у меня не было времени оплакивать сломанный нос и когти льва, но мне очень хотелось вытащить занозы из его израненных лап. Возможно, как раз потому, что накануне кровавой жатвы того года, я лежал на каменных лапах, обнимая Марицу. Уже тогда в шахтах лилась кровь, шли расстрелы, в лесах велись облавы и карательные операции, осуществлялись депортации. Было Рождество 1942 года. «Hristos se rodi, Srecan Bozic» — Христос родился, Сын Божий, — шепнула мне Марица на хорватском, подставив губы для поцелуя. Традиционный для этих мест невинный рождественский поцелуй вдруг превращается в нечто большее, время расширяется безмерно, застывает, стирая пространство и как бы отвечая на безмолвный призыв. Тогда, у гранитного льва моя жизнь казалась мне течением реки со всеми изгибами, излучинами и каскадами. Тот момент оказался длиннее всей остальной моей жизни, в его минутах были заключены часы, в часах сплавились годы, пусть всё и растворилось бесследно так рано и так скоро.

Всё рассеивается. Если бы только это… В конечном итоге, поцелуй остаётся лишь поцелуем: солдатик на увольнительной имеет полное право немного развлечься. Мари, кстати, изрядно утомила меня своими жалобами и давлением — я даже из своей автобиографии её почти вычеркнул, что, в принципе, до этого сделали и мои предшественники-биографы. Как можно выдержать любовь? Я не говорю, женщину, пассию. Тут уж хоть на край света убегая от мытарств и невзгод, её всегда можно увезти с собой, уважать, любить, желать ей блага и защищать от всех и вся, будь она старая кошёлка или того хуже, как я поступал с Норой, валявшейся в пьяном забытьи на улицах Хобарта.