Клаудио Магрис - Вслепую

Их было трое или четверо, а я один, но мне не привыкать к такому раскладу и отношениям с позиции силы: в этом смысле Партия оказалась замечательной школой. Я даже не удивился, когда прибывшие на место драки полицейские пытались добить дубинками валявшегося на земле меня, а не схватить их. Меня даже отвезли в комиссариат, где я получил очередные оплеухи. Впрочем, я сам нарвался — не нужно было остроумничать и называть их товарищами. Мне также объяснили, что мои итальяно-югославские документы, гражданство, прописка, регистрация, проживание определённо могли доставить мне нежданные проблемы. Всё было яснее ясного: никакой работы; и для меня было бы счастьем отбыть в Австралию вместе с другими такими же неудачниками-итальянцами. Да и то, не факт, что мне представилась бы такая возможность: тогда австралийским спецслужбам не хотелось засорять и заражать свою страну коммунистами.

А вот через ЧИМЕ — Межправительственный Комитет по европейской эмиграции, у них был маленький офис на проспекте Сант-Андреа, — всё удалось: там я вышел на управляющего, брат которого умер в госпитале вскоре после освобождения из Дахау. Когда-то я вызвался ему помочь: доставить письмо его домашним, — так я сумел подмазаться к тому типу из ЧИМЕ, который, растрогавшись, раздобыл мне необходимые документы, чтобы уплыть в Австралию. И вот я здесь. На юге. Внизу, в бухте, как мы всегда говорили с Марией в Михолашике, когда окунались в созданное только для нас двоих море. Австралия всегда была разменной картой, козырем для тех, у кого на шее затягивалась петля. Адская альтернатива адской Европе. В трюме «Вудмана»…

Если это можно назвать трюмом, конечно. Корабельный хирург Родмелль не просто назначает меня своим помощником, а вешает на меня уход за всеми больными. Каломель, декокт, припарки… и я ем за общим с боцманом столом. Платить полгинеи за каждого довезенного до места назначения живым и невредимым каторжника — настоящая находка, единственный гуманный способ осуществлять над последними хоть какую-то опеку. Всё лучше визитов какого-нибудь члена Палаты общин, на вопросы которого о встречных жалобах и условиях содержания на корабле осужденные в любом случае отвечают, что всё хорошо, а те, кто говорят правду, подвергаются избиению плетью до самого конца плавания с момента, как комиссия покидает борт. То же самое происходило в Дахау и в Голом Отоке, когда приезжала комиссия из Красного Креста или какая-нибудь делегация французских товарищей: все заключённые принимались расписывать, как их прекрасно кормят и в каких замечательных условиях содержат, уже видя перед глазами картины того, что случится, едва благонамеренные гости уедут восвояси.

В первый же день моего прибывания в трюме, у меня стянули то немногое, что я взял с собой. Я даже наблюдал за тем, кто это сделал, но никому ничего не сказал. Нет ничего недостойнее и глупее, чем быть рыбёшками, борющимися между собой в пасти у кита. Какие-то там вещи не стоят ни рубцов на спине вора, ни, тем более, кровавой драки до смерти между обитателями корабельного чрева. Выйдя благодаря доктору Родмеллю на понтик, я сразу убедил капитана и офицеров перестать выслушивать доносы. И так всем известно, что это самый простой путь расположить к себе вышестоящих. Табак, припрятанный сахар, украденный кусок хлеба из камбуза, глухой ропот против боцмана — всё это бесценный инструмент в борьбе за вознаграждение со стороны руководства. С другой стороны, это рискованно: ведь так просто получить в темноте какой-нибудь железкой по кумполу и сгинуть за фальшбортом.

Такое поведение вполне объяснимо: это абсолютно нормально — предавать и лгать, когда ты в аду, каждый такой поступок приносит миг облегчения. Никаких проповедей и наставлений; чтобы иметь право читать мораль, нужно там очутиться и изведать все на собственном опыте. А если ты там побывал, то будешь готов на всё, лишь бы только не попасть в камеру разгерметизации или в колодки; ты скорее сожрёшь живьём собственного брата, как бьющегося между зубами краба в японском ресторане, коих пруд пруди, тем паче в Австралии.

Эти стервятники из кожи вон лезут, чтобы сделать нас бесхребетными, согнуть нас в бараний рог и раздавить позвоночник. Они всеми силами пытаются нас сломить и сделать себе подобной падалью. И именно чтобы этого избежать, мы не должны поддаваться. Лучше быть забитым до смерти, как сбежавшие из Коттерна и пойманные Умберто Джоко, Дахау, номер 53694, и Марио Морандуцци, номер 54081, чем стать их палачом, как Массимо Грегорини, трижды капо, верная немецкая овчарка, в прошлом человек, хотя в последнем утверждении я не уверен. Нет, лучше пусть тебя разорвут эти твари, чем ты станешь питающейся мясом своего умирающего товарища гиеной. Твоя твёрдая кость обязательно встанет у них поперёк горла, как меч, как глатаемый иллюзионистом огонь: его тело горит изнутри, лопаются кишки. Просверливающий землю крот. Восставшая из грязи революция. Взошедшее вновь на небосклон Солнце.

Мне же совсем не жаль быть Солнцем, но заходящим за горизонт. В столовой полно ароматного рома. Я прошу вас, доверяясь необъятному морю, как и приличествует, отдавайте ему всю душу.

Пить и молиться, стоя на коленях пред пустынными морскими просторами. Слать домой письма было бы всё равно, что испещрять бумагу каракулями, кричать в пустоту, уродуя молчание. Хукер сообщил мне, что Мари в Эдинбурге, она думает, что я навсегда уехал в Южную Америку, или что я утонул, в общем, она поняла, что больше никогда меня не увидит. В моём сердце наступил покой. Ржавый якорь отцепляется от дна, на котором совсем скоро вновь будут расти нежные и чистые водоросли. В открытом море потрясающе свежий воздух. Туманный Альбион и скалистые берега Дувра остались далеко позади.

Пересекать ночь, переплывать море. И не как альбатрос с искривлёнными крыльями, а как парящий над пропастью змей. Будто поезд, он устремляется в темноту тоннеля: в окнах горит свет, извивается его чешуя, пробиваясь сквозь сумерки, перфорируя мрак. В его желудке полно потерпевших кораблекрушение, но длиннотелый и проворный монстр — поражающая без осечек торпеда. Триест — Рим — Франкфурт — Ганновер — Бремерхафен. Путь длится долгими днями и ночами, особенно ночами. Я выглядываю из иллюминатора: так сложно спать, когда вас так много сгрудилось в одном купе, составе, трюме, бронированном вагоне…

Скитальцы, как каторжники: виновные и бездомные. Кругом черная вода. На мгновение светом освещаются кроны деревьев, верхушки столбов, подводные флуоресцентные кусты, спящие дома, затонувшие каркасы судов. Огромная рыба-луна растворяется в ещё более терпкой и мглистой, чем сама ночь, небесной пене.