Виктор Притчетт - Птички в клетках (сборник рассказов)

— Как это? — спросил Флетчер, изумленный. — Полный поворот? Вы хотите сказать, она не потянет?

— Нет, она способная девочка, — сказала миссис Джексон. — Просто я была не права.

— Вы говорите, она не потянет.

— Вовсе нет. Просто у меня изменилась точка зрения.

Лицо у него потеплело.

— Я вам скажу, уважаемая, кто вы такая. Вы — врушка. — Он засмеялся. — И еще одно я вам скажу. Этот портрет — не графини, как бишь ее, а ваш. Мэри говорила мне.

— Картина называется так. Я покажу вам каталог.

— Ваш, ваш. Только он вытащил из вас все кости. Мог бы за это маленько сбавить цену. Когда я покупаю скотину, я хочу знать, твердо ли она держится на ногах. Я смотрю на ее костяк.

— Не сомневаюсь, — резко сказала миссис Джексон. — Но мой муж покупал не скотину, а произведение искусства. Вам не нравится? Платье очень симпатичное, как по-вашему? Я люблю это платье. Я его как раз достала из шкафа. Хотела надеть завтра, когда поеду в Лондон. Глупость, конечно, оно давно вышло из моды.

Какое наслаждение строить из себя простушку и поддразнивать его! Она поднялась.

— Сейчас схожу принесу.

— Нет, — сказал он, вставая и удерживая ее за руки. — Сидите. Нам надо кое о чем договориться. Вы нужны мне на ферме.

— Но я еду в Лондон. О чем договориться? А, знаю: чтобы я почистила серебряные кубки.

— Я почистил их сам сегодня утром. — В его голосе была сила. — Я хочу, чтобы вы переехали ко мне, а с Мэри решим так, как вы скажете.

Коренастый мужчина, казалось, затмил в комнате дневной свет. Он смотрел в ее синие глазки, и она увидела, что его не смущают ее воинственность, ее вскинутый подбородок. Он выпустил ее руку и ловко стянул шарф у нее с головы; влажные белокурые волосы рассыпались по плечам. Она придала своему лицу выражение ужаса, от которого скривились полуоткрытые губы, но ужас превратился в восторг. Ее бросило в жар, в голове зашумело, а Флетчер смотрел на нее в упор, успевая, однако, быстро оглядывать всю комнату, дверь, обстановку, диванные подушки, книги, даже ковры на полу. Смотрел зорко, как охотник.

— Сядьте и, пожалуйста, отпустите меня, — сказала она.

Она была удивлена, она была разочарована: он действительно сел.

— Том, — сказала она. — Я? На ферме? Вы сошли с ума.

— А вы, оказывается, знаете, как меня зовут, — сказал он. — Нет, я не сошел с ума. — И просто добавил: — Вы же привезли Мэри домой.

— Естественно. Ну и что? Что вы такое вообразили?

— Вы привезли домой Мэри, — повторил он.

— Вы меня совсем не знаете.

— Я все про вас знаю. — Он кивком показал на картину. — Ему удался ваш рот.

— Рот? — переспросила она. Невольно с гордостью посмотрела на картину, а потом снова надела гримасу ужаса и продолжала поддразнивать Тома: — Значит, на рот вы тоже смотрите?

— Да. — Он мягко потянул ее к дивану, где она изловчилась сесть подальше от него.

— У меня мокрые волосы, — сказала она, закладывая их за уши. — Воображаю, какой у меня вид. Так о чем вы говорили? Вам нужна экономка? Вот миссис Аркрайт, например…

Он не дал ей договорить. Она отталкивала его руки, раскрыла рот, собираясь что-то сказать, в ушах у нее грохотало, глаза сверкали ненавистью, а потом он на минуту оторвался от нее, и лицо у нее горело, а глаза стали бессмысленными, как и у него, и уголки рта опустились.

— Дверь-то хоть… — низким, охрипшим голосом сказала она ему в пиджак, — дверь-то хоть запри.

В то лето они часто разъезжали вдвоем, а иногда — прихватив с собой Мэри, и на ярмарках много судачили об этом. Тед Арчер утверждал, что все неправда, пока Том Флетчер не отремонтировал дом, а миссис Джексон не ушла из школы и не продала свой домик. Мессел говорил всем, что Ванденесс — третьеразрядный художник, он ловко схватывает выражение девушки, которая сама себя выдумывает, но женщин за тридцать изображать не умеет.

© V. S. Pritchett 1979

Перевод Д.Аграчева

Туман, наползающий с моря, к полудню стал рассеиваться. Он уже два дня тянулся вверх по склону и рваными клочьями оседал на верхушках деревьев в ущелье, где стоял дом. "Как холодное дыханье стариков", — написала Ровена в порыве поэтического вдохновения, но — чтобы не обидеть Гарри — изменила на "дыханье призраков", а то он, пожалуй, примет это на свой счет. На самом-то деле в его дыхании нет ничего общего с туманом, оно пахнет несчетными сигаретами, что он курит с утра до вечера. Ходит по комнатам мелкими шажками, сбрасывает пепел с сигареты, вытягивая руку, и говорит, говорит. Это придает какую-то отрешенную, вопрошающую элегантность и его тяжеловатому лицу, и его длинным фразам. Ровена, как была в халате, пошла к нему в комнату. Он был без очков и только что кончил бриться; обращенное к ней лицо старость избороздила и обескровила до святости, но пухлая нижняя губа придавала ему беспомощное звериное выражение. Она рассмеялась при виде мыльной пены у него в ушах.

— Призраки исчезли, — нараспев произнесла она. — Можем съездить к твоей впадине. Я поведу машину через Гиллет, там сейчас ярмарка. Зайдем к гадалке.

— Как это скучно, — сказал он. — А ведь в шестнадцатом веке там жили ведьмы.

— Я сама ведьма! И я хочу на ярмарку. Я видела афишу. У них сегодня открытие.

— Ладно, — сдался он и взглянул на нее с подозрением.

Ему за семьдесят: когда твоей подруге двадцать пять, надо изображать подозрительность. Для стариков, влюбленных в юных девушек, существуют определенные правила, и соблюдать их надо тем более неукоснительно, если и девушка влюблена. Это как игра.

— Должно быть, на утесах уже цветут гвоздики, — сказал он.

— Ах ты цветочная душа!

Он собрался было ответить: "Именно!" — и добавить, что девушки — те же цветы, только говорящие, и что он всю жизнь собирает и тех и других, но он уже не раз говорил ей нечто подобное, а в его возрасте надо по возможности не повторяться. И вообще, такого рода комплименты по-настоящему звучат, только когда есть слушатели, когда все поворачиваются и смотрят на нее. Едва только девушки становятся женщинами, он теряет к ним интерес: он всегда жил ради фантазий.

— Значит, решено, — произнесла она.

Теперь в его взгляде было нечто трагическое. Размахивая бритвой, он начал нервно и бессознательно пританцовывать; она на лету обняла его и выбежала из комнаты.

Пока он суетливо собирался, а она без конца исчезала, чтобы что-то там такое поправить в своем новом рисунке, прошло немало времени.

— Надо поесть, — распорядилась она.

Но это был его дом, а не ее. Он долго жил здесь один и не мог допустить на свою кухню женщину: ему невыносимо было бы видеть, как она режет хлеб, путает ножи и вилки или выливает в раковину спитой чай вместе с чаинками.

— Мы с Ровеной, — говорил он тем, кто навещал их, и при этом его голос звучал по-военному, — почти ничего не едим. И никого не принимаем.