Мелани Бенджамин - Я была Алисой

Снова закрыв книгу, я дождалась, пока слезы высохнут.

Я почитаю ее им потом, сказала я себе. Когда они вернутся домой. Я почитаю ее им, когда они вернутся домой целыми и невредимыми и, собравшись за ужином, будут дразнить меня, раздражая тем самым отца. После ужина я позову их в библиотеку и прочитаю им книжку. И пусть это глупо и абсурдно, что мать читает сказку взрослым сыновьям. Они не будут возражать. Они поймут меня. Уж как-нибудь они поймут меня.

Я кивнула собственным мыслям, выцветшей книге в моей руке с моим именем на обложке и повторила едва слышно, почти как молитву…

Я почитаю ее им, когда они вернутся.

— Как хорошо уехать из Лондона! Говорят, в любую минуту могут начать бомбить. Эти гадкие дирижабли! По-моему, они ужасны.

Ина наморщила аккуратный носик и недовольно поджала губки — как раньше. Вот только теперь она была не девочка, и ее жеманство выглядело почти смешно. Ина поседела и, по-прежнему оставшись грузной, как-то одрябла, хотя почти не имела морщин — одно из преимуществ полноты в почтенном возрасте. У милой девочки всегда был двойной подбородок. Теперь же он как будто расплавился и слился с шеей.

Я, наоборот, с возрастом стала жилистее, костистее и сохранила стройность, правда, морщины стали более заметны. Темные волосы у меня преобладали над сединой, и глаза остались такими же большими, а взгляд настороженным, лоб обрамляла все та же челка, только теперь мне требовались очки. Особенно когда приходилось рассматривать что-то вблизи — например, сейчас я вязала.

Мы с Иной сидели в гостиной Каффнеллза. Было раннее майское утро, поэтому камин не топился. Двустворчатые стеклянные двери открыты. Через них в комнату проникал свежий, полный весенних ароматов воздух. За дверьми виднелся сад в цвету — огромные розовато-белые цветы лириодендронов, великолепные розовые бутоны вишневых деревьев, более нежные кипенно-белые соцветия диких яблонь. Даже в этот пасмурный день цветы наполняли окружающее пространство светом, создавая приятный контраст с более мягкими оттенками зелени дубов, кленов и сосен.

Декор гостиной, даже без огня, радовал глаз. Довольно с меня было гнетущих викторианских обивок, обоев и ковров, которые мне претили уже в юности. Для этой комнаты, которая являлась скорее моей, чем Реджи, я выбрала светло-розовые ковры, ярко-синюю с розовым и белым ситцевую обивку для мебели, а стены велела побелить. Многочисленные столики украшали вазы с ветками цветущей яблони и небольшие акварели.

— Мы, разумеется, рады твоему приезду, — сказала я Ине не вполне искренне.

Когда она написала, спрашивая позволения приехать, Реджи разволновался.

— Не выношу этой женщины, — откровенно заявил он. Ина была единственным знакомым мне человеком, который вызывал в нем такие бурные эмоции. — Ехала бы в Шотландию да жила бы там со своим трусливым сынком.

— Монкриф хоть и не в армии, но трудится для фронта, Реджи, — слабо возразила я. Сохранять лояльность к оставшимся в тылу мужчинам, в то время как наши сыновья сражались на передовой, было непросто.

В октябре, всего через месяц после объявления войны, Алан уже успел получить ранение. Его отправили в отпуск. Я так радовалась приезду Алана, что первые несколько ночей спала в кресле перед комнатой сына на тот случай, если вдруг ему понадоблюсь. Однако по прошествии двух недель мне стало очевидно, что он тяготится вынужденным отпуском. Алан изменился — похудел, в его глазах застыло какое-то затравленное выражение, словно его на каждом шагу преследовали привидения. Он стал нетерпелив, даже раздражителен, без конца говорил о своих солдатах, беспокоился о них и, не удовлетворяясь поверхностными газетными сводками, искал всю возможную информацию о последних боевых действиях. Не скажу, что мне стало легче, когда он вернулся на фронт. Напротив, мне показалось, что Алан забрал с собой часть моего сердца. Мне пришлось буквально прижать руку к груди, словно только так я могла сберечь там хотя бы какие-то остатки.

Как мне ни хотелось удержать сына дома целым и невредимым, я понимала, что не могу этого сделать. Я понимала, что вдали от фронта он не будет цел и невредим. Перед самым отъездом Алан наконец стал более похож на себя — то есть на серьезного маленького мальчика, которым когда-то был.

Мы стояли на подъездной дорожке, ожидая, когда прогреется машина, в то время как водитель грузил снаряжение в багажник (Алана должны были отвезти на вокзал в Линдхерст, а оттуда — на фронт). Сын робко опустил голову.

— Мама, прости меня. Я знаю, вам обоим нелегко, но я должен вернуться к своим. Это отличные ребята, и им там очень тяжело. — «Очень тяжело» он произнес как-то слишком безразлично, словно война для него была не более чем игра в крикет с большим перевесом одной из сторон.

Но я знала, что это не так — о чем говорили его ночные кошмары, которые никто из нас не обсуждал. Они случились у Алана раза два, но были ужасны. Услышав громкие, душераздирающие крики, я вбегала в комнату Алана, за мной Реджи, бледный, в ночной рубашке и с растрепанными волосами. Я летела к сыну и думала, что никогда так не кидалась к нему, когда он был маленьким. В то время ночные кошмары являлись заботой няньки.

И вот теперь мы сами заботимся о нем, измученном, израненном в боях мужчине. Глаза Алана в эти моменты бывали широко раскрыты, но он нас не видел. Сын выкрикивал незнакомые нам имена и видел только ужас войны. Позже я навела справки об этих людях и нашла их в списке погибших.

— Не извиняйся, — сказала я ему. — В этом нет нужды. Ты же наш сын, наш милый мальчик и, что бы ты ни делал, что бы ни говорил, останешься им навсегда.

— Мама. — Алан наклонился, чтобы я могла его обнять.

Я обхватила сына за плечи, но не смогла почувствовать его тепло — мешала грубая шерсть обмундирования, толстого, как броня, которое, однако, не смогло Алана защитить. Я поцеловала сына в щеку, свежевыбритую, пахнущую грушанкой, щеку мужчины, а не мальчика.

— Алан, я тут все думала… помнишь, у тебя в детстве жила сова? — Я не могла не спросить. Тайна совы не давала мне покоя с тех самых пор, как Алан вернулся домой.

— Сова?

— Да, сова… ты спросил меня, можно ли…

— Ты опоздаешь на поезд, если не поторопишься! — крикнул Реджи из машины. — Лучше поспеши.

— О! Конечно, сейчас не время, — торопливо проговорила я, смахивая невидимую пылинку с его плеча.

— А что с совой, мама?

— Да так, ничего… чепуха. Тебе нельзя опаздывать.

— До свидания, мама.

— До свидания, мой мальчик.

Алан быстро наклонился и поцеловал меня. Я опять прильнула к нему, на сей раз почувствовала тепло и тяжесть его тела, прижавшегося к моей груди. Дойдя до двери, я еще раз обернулась напоследок. Алан, высокий и бледный, стоял возле Реджи, который, закусив щеки, силился, как истинный английский джентльмен, сохранять хладнокровие. Тут Алан, мой храбрый мальчик, поднял руку в прощальном жесте и послал мне улыбку, искреннюю и милую. Я ответила ему тем же и закрыла за собой дверь, чтобы не видеть, как он уезжает.