Жозана Дюранто - Индийская красавица

Есть вещи, на взгляд Маргерит, более серьезные. И она не преминет указать мне на них. Не раз она толкнет меня локтем в бок, чтобы пробудить от усталой дремы привычек. Она протестует, возмущается, разражается горьким смехом, она ищет моей поддержки. Она воздевает руки к небу, когда преподаватель литературы, выходя из своего прославленного парижского лицея, поверяет мне: «Я делаю множество орфографических ошибок, да и грамматика у меня хромает, но мне плевать: все это вчерашний день». У нее отвисает челюсть, когда ученик предпоследнего класса как ни в чем не бывало рассказывает мне: «Нам предложили выбрать для себя программу по литературе: для начала — Монтескье или Борис Вьян. Будет Вьян». Маргерит злит моя флегма. Она не оставляет меня в покое. «Ну, в точности, — говорит мне она, — как у Мольера учитель философии спрашивает господина Журдена перед уроком: что хотите вы знать? Тот, кто ничего не знает, не имеет никакого представления, чему он должен научиться. Конечно, всякий клиент — король, но разве Народное просвещение — какой-нибудь лакей, вроде этого несчастного учителя философии, и достойно ли обращаться с детьми, доверенными ему, как с господином Журденом?» Я в очередной раз объясняю бабушке, что департамент народного просвещения уже не существует, но она и слышать ничего не хочет.

Радио и телевидение щедро снабжают ее материалом для недоброжелательных высказываний, так что я вовсе отказалась от мысли слушать в ее присутствии передачи, слишком уж часто она их прерывала своими замечаниями. При малейшей ошибке в произношении она издевательски хмыкала мне в ухо, приговаривая: «И как только этих людей не отправят пасти телят!» И я, точно вернулись времена моего детства, не могла не смеяться вместе с нею, хотя, разумеется, не одобряла этой чрезмерной суровости.

Когда же мне случается, в свою очередь, толкнуть ее локтем в бок, прося прочесть или выслушать какой-нибудь превосходный новый текст, делающий честь нашей эпохе, она, как правило, обращает его в довод, подтверждающий ее правоту. Ей не стоит особого труда победоносно указать на то, что автор, которым я предлагаю ей восхититься, принадлежит к доброй половине, что он из примерных учеников и держит сторону Сюзетт в этом мире, захваченном Людивинами. Никто не сравнится с ней в умении выделить, работая с материалом, культурные источники того, что принималось мною за нечто радикально новое. Она редко ошибается, и это меня сердит. Послушать ее, так все связано, взаимообусловлено, вытекает одно из другого и перекликается. Она хочет убедить меня в том, что творение искусства, литературы, попытайся оно выдать себя за нечто совершенно обособленное, существующее в пустоте, так и останется само — пустотой.

Маргерит смеется, и ее смех неотступно сопровождает меня на выставках живописи, куда, сама того не желая, я тащу за собой бабушку. Перед нами клочки пластмассы, наклеенные на холсты, клочки шерсти, клочки чего угодно — но неизменно клочки. Она прыскает, когда я читаю каталог, где метафизика — а то и антипсихиатрия — желанная гостья. Ее корчит от хохота, когда я сравниваю с каталогом произведения, повергающие меня в полное недоумение. Она спрашивает меня на ухо: «Почему бы ему не научиться сначала рисовать?» Я боюсь, что ее услышат, мне стыдно за нее. Я ощущаю неловкость перед художником и отворачиваюсь. Бабушка, ну помолчи же хоть немного.

Я уже давным-давно хорошо поняла, что она принесла мне не мир, но меч, — еще в пору наших совместных занятий в тиши улицы Капри. Слишком озабоченная тем, чтобы обучить меня добру, она не могла заботиться также и о моем счастье. Маргерит, на свой лад революционерка, вообще никогда не стремилась облегчить своим ученикам (и своим детям) приспособление к миру, каков он есть: возможно, она лелеяла честолюбивый замысел создать — с их помощью — другой мир. Я, однако, не могла предвидеть, что ее педагогическое рвение не отступится от меня долго, от меня — последней из ее детей и в то же время — последней из ее учениц.

Увы, сегодняшний Париж, когда мы с Маргерит совершаем по нему прогулку, не только удивляет и смешит ее. Время от времени она, как и в давние времена, разражается своими пресловутыми приступами гнева, еще более неистовыми оттого, что они приговорены к безмолвию. Несправедливый гнев или святой гнев? Ибо, если я и пытаюсь всегда утишить его, в глубине души мне далеко не всегда удается отнестись к нему как к неоправданному.

Больше всего она, как и прежде, болеет за детей. Недуги современной школы вызывают негодование учительницы, да и недуги семьи тоже.

Она яростно возмущается мифом свободы, которая под предлогом расцвета индивидуальности потворствует разнузданию хаоса; она говорит, что ребенок нуждается не в свободе, а в воспитании, что родители — естественные опекуны ребенка — обязаны оставаться прямыми и твердыми, иначе он не сможет расти вверх. Она говорит еще, что ребенок не может взять себе за образец взрослых, которые сами взяли себе за образец ребенка и обезьянничают, строя из себя на склоне лет юнцов. Она высокомерно бичует наши моды, сетует на наш бараний конформизм, взывая к уснувшему духу критики.

Когда она обращает взгляд к церкви, дело обстоит ничуть не лучше. Эта великая и некогда столь славная протестантская община, руководство которой, желая показать себя либеральным и современным, закрывает теперь глаза на вошедшие в обиход наркотики всех родов, удостаивается с ее стороны обвинения в преступлениях и предательстве. Священники, благословляющие браки между гомосексуалистами, заслуживают, утверждает она, ада. Она потрясает своей старой Библией и, подобно пророку, возвещает гнев Божий, который, сулит она, обрушится на землю огненным потопом.

Эти приступы ярости истощают ее силы, и она возвращается к небытию — к покою, надеюсь. А я испытываю к ней чувство благодарности за то, что она меня покинула, ибо для спокойствия души предпочитаю обходиться без нее, хотя и ощущаю в себе ее неизгладимый след.

Живя всего в нескольких сотнях метров от сына, Маргерит никогда к нему не заходила. И даже не из-за досадной необходимости взбираться пешком на седьмой этаж (поскольку лифт неизменно бывал испорчен): просто она считала, что дети, как и прежде, должны собираться у нее, а ей не пристало куда-то ходить, чтобы с ними повидаться. С подчеркнутой сдержанностью она говорила Жану, что рискует, главное, поставить в неловкое положение сноху, явившись « в неподходящий момент ».

Жан передал эти слова Жермене, которая, не усмотрев в них никакого подвоха, стала заверять, что ее ничуть не смутит, если свекровь застанет ее за уборкой или готовкой.

Жан призадумался.