Поль Моран - Парфэт де Салиньи

Он бродил по первому этажу. «Вот я и в особняке де Салиньи, я вломился в особняк де Салиньи», — повторял он про себя, размышляя о причудливых, достойных романа поворотах судьбы, которые привели его в дом Парфэт, когда ее уже в нем не было. И он вспомнил, как говорил Джанеуэю: «Я всюду прихожу слишком поздно».

Время аукциона приближалось, и ему следовало бы быть поосторожнее, но Тенсе думал лишь о том, как бы подольше здесь задержаться, чтобы побродить по этому особняку торговца неграми, вызывавшему в нем и грустную иронию, и чувство восхищения невероятным скоплением богатств. За всей этой позолотой, за этими лакированными шкатулками, за этими коврами, за этим хрусталем он, казалось, слышал жалобные стоны негров, щелканье бичей, шипение кожи под раскаленным железом клейма, гул хорошо знакомого ему атлантического ветра в парусах, плеск воды вдоль форштевня, последний хриплый зов Африки, удары весел пироги, первые приветствия Америки… Страдания мужчин, плач женщин, пролитый пот и пролитая кровь, эти рынки темной и блестящей плоти, трупы, брошенные на съедение акулам, — всем этим были оплачены красота и роскошь особняка, изысканные картины, тысячекаратные, сверкающие бесчисленными огнями драгоценности, пленительные шелка, изумительная, невероятно изящная мебель. Сколько коричневых рабов, разорванных собаками или настигнутых более стремительной, чем их бег, пулей, сколько пыток и позорных столбов, сколько преступлений и предсмертных хрипов понадобилось для того, чтобы наполнить вещами эту огромную пещеру, которую сейчас начали опорожнять, этот гигантский глиняный кувшин Али-Бабы! Все эти сокровища существовали лишь для того, чтобы умереть у ног Парфэт, наследницы изначального греха, невиновной дочери палача, последней точки обрушивавшейся цивилизации. Какое тяжкое наследство! Какой дорогой ценой будет оплачен переход этих богатств, преданных анафеме, в чужие руки! А не оплачен ли он уже? Какой тяжкий груз давил на ее хрупкие плечи, и как осмеливался он, Лу де Тенсе, вдобавок ко всему, отяжелять их еще и своей опасной любовью?

Створки ворот снова распахнулись и толпа хлынула в парадный двор, гравий скрипел под подошвами тяжелых сапог и грубых башмаков. Вошли оценщики, перепоясанные кушаками нантских цветов; за ними в особняк устремился поток мелких перекупщиков, старьевщиков, евреев, иностранцев, желавших разделить имущество, оставшееся от одного из «бывших».

Тенсе стремительно поднялся этажом выше. Через лестничную клетку до него доносился голос аукциониста:

— Две лакированные старые китайские ширмы с пагодами и птицами, к которым прилагаются четыре лакированных угловых шкафа…

«Особняк де Салиньи уходит по кускам», — подумал Тенсе.

— Четыре канапе, восемь глубоких кресел, двенадцать стульев из позолоченного дерева, покрытых гобеленами Бове, на которых представлены сцены любви гражданки Венеры…

Великолепная обстановка, которой он восхищался всего несколько мгновений назад, исчезала неизвестно куда, словно декорации в кукольном театре.

— Десять самодвижущихся кукол с головами из саксонского фарфора… Одно фортепиано… Одна арфа… Один спинет… Пять семейных портретов…

Голос оценщика, подкрепляемый ударом молотка, падал с помоста, как нож на стол мясника. В этом голосе, звук которого утром не доходил до Тенсе, явственно ощущалась надоедливая монотонная торопливость, вплоть до проглатывания слогов и целых слов, когда покупатели делали ему знак.

— Семь гобеленов со сценами из жизни Дон Кихота, в хорошем состоянии.

— Это можно будет использовать вместо брезента, — буркнул кто-то.

Шум, голоса и звук шагов слышались теперь из другой комнаты, и, судя по тому, названия каких предметов выкрикивали, торговля переместилась в столовую.

— Три корзины из марсельского фаянса, пять ящичков из руанского, неверского и ньедервилльского фаянса с гербами… Продано!

Эти чудесные коллекции складывались в короба, а потом нанятые для этого рабочие на своих спинах выносили их во двор.

— Сто тридцать ваз, кувшинов и флаконов из горного хрусталя (надбавка цены слева)… Сто стаканов из цветного богемского стекла для вишневой водки… Сто двадцать тарелок Вест-Индской компании и семьдесят два хрустальных блюдца для сливок… Все в выпуклом сундуке из позолоченной кожи с тиснением… Тридцать шесть ножей с мальтийскими гербами из зеленой слоновой кости и золотыми кольцами на рукоятках… Продано!

Раздался смех. Это веселились покупатели. Оценщик выставил на торги стульчак и биде из гиенского фарфора с серебряным ободком.

— А вы покажите нам, как этим пользоваться!

— Задница Салиньи ни в чем себе не отказывала!

Молоток призвал шутников к порядку.

— Двадцать четыре аметистовых вазочки в форме раковин для масла… Столовая ваза из севрского бисквита…

Трех лет революции оказалось достаточно, чтобы превратить эти предметы повседневного пользования в диковинные вещицы, в удивительные причуды, в ненужные аксессуары большого угасшего праздника, уже подернутого пеленой забвения. Эти вещи успели отойти в такое далекое прошлое, что им удивлялись ничуть не меньше, как если бы их извлекли из гробницы какого-нибудь фараона, а между тем поколения, которые создавали и покупали их, пользовались ими, жили не далее как вчера.

— Тринадцать сотен бутылок коньяка (на выпуклых частях бутылок нанесены гербы Субизов, граждане!)… 1736 года Мы назначаем цену… Ящик ликеров с островов, к которому прилагаются двенадцать флаконов и кубков из горного хрусталя с пробкой из чистого золота…

Тенсе отчетливо слышал звон металлических предметов, бросаемых друг на друга, все серебро, золотую посуду, тарелки из позолоченного серебра складывали в кучу на гобелены, словно трофеи перед палаткой победителя, и продавали на вес!

— Для переплавки предлагаются сто восемьдесят фунтов посуды из серебра с клеймом в виде петуха… Двадцать четыре серебряных блюда с крышками весом в одну марку и четыре унции… Шесть миниатюрных кораблей из позолоченного серебра… Набор кухонной посуды из серебра…

Тенсе вдруг вспомнил: когда Парфэт в детстве обедала, эти кастрюли стояли перед ней на столе…

— Мебель из позолоченного китайского бамбука… Серия из двенадцати гобеленов, на которых представлена победа тирана Александра… Все в одном лоте… Наибольшую цену дают… Поторопимся, граждане, не то распродажа затянется на целый месяц! Теперь мы переходим на верхние этажи…

Толпа начала торопливо подниматься по лестнице. Тенсе едва успел открыть дверь, заскочить в какую-то небольшую темную комнату и затаиться там. Шаги поднимались все выше, выше, наверное, уже достигли бельевой. Он высек своим огнивом пламя и вздрогнул: вокруг него теснились головы без туловищ, но это были всего лишь деревянные головы. В кладовой, где он спрятался, хранились парики. Великолепные парики, стоившие целые состояния, парики с одной или двумя косичками, с тремя локонами, с валиком, с бантами, парики для парадного выхода, для неглиже, для галантных свиданий. Тенсе представил себе, как зло рассмеялись, как раскричались бы санкюлоты с их гладкими прическами и бритыми под Брута черепами, если бы вдруг ненароком увидели эти накладные волосы на деревянных подставках.