Поль Моран - Парфэт де Салиньи

Он толкнул дверь и оказался в мужской спальне, далее следовали комнаты, которые он пересек без опаски, так как крики теперь доносились с верхнего этажа. Он искал спальню Парфэт и был уверен, что узнает ее с первого взгляда, что отличит ее от всех остальных спален на свете. Так и случилось: он ни секунды не колебался, увидев кровать, покрытую белым муслином с горностаевым пледом для ног. То была белая, опаловая комната, просто нереальная из-за своей белизны, залитая полярным светом, который проникал сквозь шторы из белоснежного газа. Книги в переплетах из белого сафьяна стояли рядами на этажерках слоновой кости. На панно из белого атласа играли китайские фазаны с серебряными, рельефно вышитыми хвостами. Нечто необычайное, воздушное и лилейное, некий аромат бледной духовности витал в комнате, предназначенной для чистой мысли. Тенсе вдыхал этот воздух, набожно прикасаясь к книгам, прочитанным мадемуазель де Салиньи, предметам из серебра и хрусталя, которые она держала в руках и которые были столь же холодны на ощупь, как и на взгляд. Переполненный счастьем, он забыл об угрозе, которая как раз в это самое время сгущалась у него над головой.

Веселый голос прокричал из окна бельевой:

— Эй, шатуны, айда на второй этаж! Сейчас будут продавать спальни!

Тенсе воочию увидел надвигавшуюся опасность. Он бегом пересек три комнаты и уткнулся в дверь, запертую на ключ. Ему пришлось вернуться обратно; он уже слышал топот подбитых гвоздями башмаков, попирающих инкрустированный паркет, глуховато ступающих по коврам из Обюссона. Он бросился в один из альковов как раз в тот самый момент, когда в комнату входил оценщик.

— Брачная шкатулка с позолоченным лаком и темно-красной атласной обивкой… Два гобелена из темно-красного бархата с тисненным по кругу серебряным узором… Ящик для вееров из лимонного дерева… Исповедальное кресло с цельными боковыми стенками…

Одновременно на первом этаже другие крикуны, похоже, разоряли библиотеку, так как до Тенсе доносились вопли:

— Шесть тысяч томов с гербами, целиком… Шкафчик для хранения медалей с пятьюдесятью двумя ящичками…

В нескольких шагах от Тенсе продолжалась распродажа мебели.

— Кровать с витыми колоннами и пучками страусовых перьев, обитая красным камчаным полотном… Потрогайте-ка перину…

Речь шла именно о той кровати, за которой спрятался Тенсе. Куда бежать? В таких альковах под обоями должна быть маленькая дверь. Он нашел ее, бесшумно открыл и вошел в темный будуар.

Между тем аукционист уже выкрикивал:

— А теперь мы предлагаем купить небольшую гостиную по соседству… Эта гостиная… (должно быть, он сверялся с каким-то инвентарным списком, так как в этот момент замолчал, но вскоре продолжил)… украшена и обита белым атласом, вышитым на круглых пяльцах. Вон там стоят оттоманка из полосатой шелковой ткани с китайскими узорами и шесть кресел в форме посеребренных раковин, покрытых синей и белой шелковой камчатой тканью…

Тенсе, глаза которого привыкли к темноте будуара, различил расшитый атлас и кресла в форме раковин.

«Надо как можно скорее убраться отсюда», — подумал он.

Круглое слуховое окно в стене, очевидно, выходило в коридор. Тенсе в мгновение ока вновь обрел юношескую ловкость и, уцепившись за раму, открыл окно, затем подтянулся и спрыгнул вниз с другой стороны.

Теперь он оказался в правом, пока еще пустом крыле здания, где над каретными сараями размещались комнаты кучеров. Обнаружив в конце коридора спиралью спускающуюся вниз лестницу, он бегом спустился по ней к конюшням. Косые лучи солнца освещали помещение, припорошенное кое-где желтым, а кое-где красным песком. Каждое стойло отделялось одно от другого колонной в античном стиле; на позолоченных картушах, украшенных сценами охоты на оленей, можно было прочесть имена двадцати четырех лошадей.

До Тенсе все еще доносился шум аукциона.

— …Кровать под балдахином с деревянной рамой, с валиками, с обычными и продолговатыми веревочными подушками, с соломенным тюфяком и шерстяным матрасом, с саржевым, из тонкой шерсти альковным занавесом, и в придачу — покрывало из алансонского кружева…

— … Кровать в польском стиле, обтянутая венецианской полупарчой с занавесями, расшитыми цветными узорами…

И Тенсе мысленно представлял себе резные кровати, изогнутые, как шея доброго коня, припухлые, как парус корабля, зыбкие, как сновидение, извилистые, как линии любви.

— Две плевательницы из дельфтского фаянса… Ларчик из панциря черепахи, инкрустированный оловом… Двусторонняя ширма с подставкой в виде позолоченных скобок…

Дальше беглец уже не слушал. Этот пронзительный голос, который барахтался в потоке бесполезных богатств, каскадом обрушившихся на город, выкрики покупателей, суммы прибавок к первоначальной цене становились все менее и менее различимыми для его ушей… «Ванна из фиолетового мрамора… Чаши из черного античного мрамора…»

Он заснул на теплой соломе, в прохладе, которую Луара в разгар лета разносила по Нанту.

Четко произнесенная фраза, которую, как ему показалось во сне, прокричал голос сверхчеловеческой силы, стряхнула с него остатки дремы.

— Портшез лакированный работы братьев Мартен, отделанный утрехтским бархатом, с лямками, шестами и двумя большими фонарями…

Портшез? Значит, распродажа дошла до каретных сараев?

Действительно, уже вовсю продавали и покупали кареты.

Тенсе тут же пришла в голову мысль, что вскоре будут продавать конюшню, а затем сено с сеновалов и солому, на которой он спал, и тогда его обнаружат… Пора было уходить. Он надеялся, что в сумерках, начавших опускаться на город, его не заметят, а если даже и заметят, то благодаря своей всклокоченной бороде, якобинской куртке и разорванной одежде он не привлечет к себе внимания и получит в свое распоряжение целую ночь, чтобы подыскать убежище в другом месте. Тенсе проскользнул во двор, смешался с толпой, покинул особняк, поднялся вверх по улице Жан-Жака Руссо и вышел на площадь Равенства.

А этот августовский вечер все тянулся и тянулся. Тенсе бродил по городу. Черная тюрьма Буффэ и высокое крыльцо здания суда, постепенно погружавшееся в тень, показались ему дурным предзнаменованием. Он пересек площадь Цинцината и наконец добрался до набережных.

Там, движимый голодом, он впервые рискнул зайти в портовый кабачок и заказал себе еду. Вытащив из кармана пачку республиканских ассигнаций, которыми запасся в Лондоне, не глядя, протянул одну из тридцатиливровых купюр трактирщику, а потом отдался обретенному наслаждению от трубки и водки.

Он уже собрался было уходить, как вдруг к нему подошел трактирщик, сопровождаемый жандармом, и положил руку на плечо так фамильярно, что он даже подумал, что эти славные люди предлагают ему чокнуться с ними.