Паул Гласер - Танцующая в Аушвице

— Как тебя зовут? — шепчу я.

— Эльза Дамен, — шепчет она в ответ.

Обмениваемся понимающими взглядами. Мы уже подружки. На следующей переменке мы играем вместе, и нам хорошо друг с другом.

Мои родители успокаиваются, решив, что мне нравится в новой школе. Каждый день я с энтузиазмом рассказываю дома про мою новую подругу Эльзу. Про уроки я столько не рассказываю.

— Можешь завтра после школы позвать свою Эльзу, — как-то говорит мне мама. — Поиграете у нас дома.

Я приглашаю Эльзу, и вот она приходит к нам. Но как только она появляется на пороге, я вижу, что мама отчего-то пугается, а потом выглядит озабоченной. Позже, когда Эльза делает нам на прощанье благодарственный книксен, мама берет меня в гостиной за руку.

— Скажи мне, — начинает она издалека, — что это за девочка?

Я не понимаю, что она имеет в виду.

— Где эта Эльза живет?

— На Брауненгассе, — отвечаю я.

— Я так и думала, — кивает мама. — Ее отец работает у твоего папы на фабрике. Он самый обычный фабричный рабочий. Больше не приглашай ее к нам, она тебе не компания.

Через несколько дней меня пересаживают в школе за другую парту. Я больше не разговариваю с блондинкой Эльзой и не отваживаюсь на нее взглянуть.

Многих школьных заданий я не понимаю. Мне они кажутся слишком трудными. Ирмела Шварц, моя новая соседка по парте, помогает мне справиться. Теперь дома я рассказываю про Ирмелу и про то, как она мне помогает.

— Кем работает отец Ирмелы? — спрашивает мама.

— Он адвокат, — осторожно отвечаю я — случай с Эльзой еще жив в моей памяти.

— О, это хорошо! — одобряет мама. — С ней ты можешь общаться.

Однако, когда я приглашаю Ирмелу поиграть у нас дома, адвокатская дочка заставляет меня напрасно прождать ее весь день. Так я избавляюсь еще от одной иллюзии.

Очень скоро я теряю к новой школе всякий интерес. Учительницы и директриса очень строги. Здесь я не могу вести себя так, как привыкла вести себя в еврейской школе. И с некоторых пор вместо школы я хожу в лес, раскинувшийся через дорогу от нашей виллы. Однажды, гуляя, я добираюсь до дома тети Янни, сестры моей матери. Там я иду прямиком на кухню, где болтаю с экономкой Тиллой, рассказывая доверчивой женщине, что старшие классы лицея сдают экзамены, поэтому учеников младших классов отпустили домой. Потом спрашиваю, можно ли мне немного поиграть. Некоторое время Тилла принимает все за чистую монету. Так проходит недели две. Но как-то солнечным весенним днем, вернувшись домой после своего лесного променада и визита к тете Янни, я обнаруживаю в нашей гостиной отца, мать и светловолосую классную даму из моей школы. Понятно, что я влипла. Классная дама интересуется ходом моей болезни и вместо ответа встречает удивленные взгляды моих родителей… Таким злющим, как в тот раз, я своего отца больше никогда не видела. Парочка затрещин, никаких сладостей, никаких карманных денег — и вдобавок меня запирают на чердаке.

Я в бешенстве ору и пинаю ногами дверь, крушу все, что попадает мне под руку, рыдаю и оглушительно воплю. На следующее утро меня находят полностью выдохшейся и спящей на полу. Отец с матерью обмениваются отчаянными взглядами. И как, скажите на милость, воспитывать этого ребенка?”

От того, что в камере я все время сижу, у меня затекает все тело. Чтобы размяться, я устраиваю себе внеочередную танцевальную паузу. Потом пишу дальше…

“С ростом национал-социализма в Германии быстро растет и антисемитизм, уже в 1925 году отец сталкивается с растущей антипатией, которую то и дело демонстрируют ему на работе. Никакой немец не мог, не может и не сможет снести тот факт, что еврей поднялся выше его по служебной лестнице и имеет больше денег, даже если они заработаны упорным трудом. Новая отцовская вилла и немалый капитальчик, который он, по слухам, сколотил у себя в Голландии и который к тому же продолжает расти, лишь усиливают зависть у нашего немецкого окружения.

Даже то, что мой отец отвел от фабрики большую беду, предотвратив сильный пожар на нефтепереработке, а во время стачки уговорил забастовщиков вернуться на свои рабочие места, лишь еще больше раздражает руководство. Вскоре начальником отца назначают немца, который в буквальном смысле ничего не смыслит в их деле. Ситуация отца и нервирует, и удручает. Он решает уволиться с фабрики, продает виллу, и мы переезжаем в Нидерланды.

С водителем транспортной фирмы «Ван ден Берг» мы пересекаем голландскую границу. Доезжаем до Неймейгена и останавливаемся на улице Спанстраат. Здесь нас ждет восемнадцатикомнатный дом. Вскоре вслед за нами подъезжает грузовая фура, грузчики вытаскивают из нее мебель и расставляют в нашем новом доме по заранее определенным местам. Голландская служанка, нанятая родителями незадолго до переезда, помогает при распаковке дорогостоящих сервизов. Часть дома оборудуют под контору моего отца.

Почти целый день я стою у окна и разглядываю людей на улице. Практически все на велосипедах. Старые и молодые, бедные и богатые, все как один — велосипедисты.

В десяти метрах от нашего дома возвышается красивая католическая церковь. Чуть поодаль — казармы Колониального резерва, откуда ежемесячно солдаты отправляются в Голландскую Ост-Индию. Я вижу группу военных с музыкальными инструментами, марширующих колонной мимо наших окон. Голубые галуны и широкие темно-синие накидки придают военным бравый вид. За ними следом забавным голландским «степом» приплясывают посыльные и дети. Все для меня здесь ново. На следующий день, взяв за руку братишку, я отправляюсь обследовать улицы Неймейгена”.

Так я описываю свое детство. Как долго продлится мое заточение, я не знаю. Охранницы тоже не знают, или им запрещено со мною об этом говорить. Здесь, конечно, очень тоскливо, но мне есть еще о чем написать, и я полна решимости продолжать вести мой дневник дальше. Истории из детства я сопровождаю маленькими рисуночками.

Через шесть недель, если быть совсем точной — 11 июля 1942 года, к моему большому удивлению, меня внезапно освобождают. В тюрьме со мной хорошо обходились, могу лишь помянуть добрым словом директора тюрьмы и моих стражниц. Поскольку меня выпускают на свободу без предупреждения и я в одночасье оказываюсь на улице, приходится возвращаться в отчий дом своим ходом — с косметичкой и дневником под мышкой. Вставляю ключ в замок, открываю входную дверь и кричу: “Я вернулась!” В холл влетает мой брат и бросается мне на шею. Пока мы стоим обнявшись, я вижу маму, у нее на глазах слезы — и вместе с тем она выглядит счастливой. Она тоже обнимает меня, и так мы стоим уже втроем…

Роза с братом Джоном в Неймейгене