Петр Войцеховский - Два рассказа

Теперь адрес был. Она не стала убирать письмо в папку с документами от квартиры на Медимурской. Подумала, что пришло время наконец продать эту квартиру в Загребе, цены на недвижимость растут, но ведь так не будет продолжаться бесконечно? Она стояла на ковре в тесном номере гостиницы «Нова-Славия» с письмом в руке. В зеркале встретилась взглядом со своим отражением. Почему мне грустно? Спрятала письмо в кошелек. Решила, что, как только вернется к себе в Шибеник, напишет ответ. Что-нибудь ободряющее. Можно еще приложить фото, сделанное два года назад, она хорошо получилась на праздновании десятилетия издательства «Далма». Нет, пожалуй, фотография — это чересчур.

Адриан, стоя на коленях на полу, перебирал бумаги, вываленные из трех ящиков комода. Выкапывал ежедневники — карманные и настольные, телефонные книжки, читал какие-то слова о командировках и денежных операциях, какие-то адреса. Кто все эти люди? Что на самом деле означали давно минувшие сроки и темы переговоров? Он разбирался в химии фармацевтического сырья, знал это дело от и до: от складов, образцов, лабораторных экспериментов до переговоров за стендами на международных ярмарках и обивания порогов в Министерстве здравоохранения. Он разбирался в этом так хорошо, что мог содержать семью, путешествовать, кое-что откладывать. Семья его бросила, сбережения ушли на лечение, потом пришлось избавиться сначала от коллекции печатей, перстней-печаток, знаков отличия и цеховых эмблем, затем — продать прекрасную квартиру. Но комнаты на Влостовицкой, рядом с университетским кампусом и торговым центром, оказались удобными. Лучше прежних. Он знал: его опыт в области химии и в торговле больше не пригодится, — и это тоже было хорошо. Пройденный этап. Нужно осмотрительно распоряжаться тем, что есть. Пенсия, немного старой мебели, скромный запас одежды и обуви.

Хождение по антикварным лавкам было приятным, но бессмысленным. Все реже он заглядывал в магазины на Русской, Бялоскурничьей, Бужничьей. Вертел в руках красивые вещи, спрашивал цену. Но там знали: Рогатко больше не покупает. Ничего стыдного в этом не было, но заходил он туда все реже. Предпочитал воскресный блошиный рынок. В хорошую погоду. Именно там, среди продающих холодное оружие и воинские регалии, встретил знакомого. В первую минуту его не узнал. Худощавый высокий мужчина с узким костистым лицом и длинными, до плеч, светлыми волосами при виде Адриана вскочил со складного охотничьего стула. Расплылся в улыбке и протянул руки, словно хотел его обнять поверх патронташей, казачьих шашек и медалей на выцветших ленточках.

— Ой, пан Адриан, я получил ваше письмо! Хотел ответить, но вы сами меня нашли.

Рогатко пробурчал в ответ, что тоже очень рад. Рад, но не припоминает… И боится ошибиться.

— Ну да, — не унимался блондин. — В школе у меня была короткая стрижка, и я носил галстук. В выпускном классе у вашей Эли преподавал польский и французский. Гастон Хлебняк. Девчонки надо мной смеялись и называли на французский манер — Гастон де Хлеб-Няк.

— Если и Эля, то прошу за нее прощения.

Гастон замотал головой. Он умел открыто улыбаться.

— Нет, нет, Эля вела себя безупречно. Как у нее дела? Есть муж, дети?

Одно имя — и вдруг из прошлого выныривает настоящее.

— Эля учится в Гааге, я писал об этом в письме. Специальность — экономика туризма и отдыха. Вероятно, хочет стать менеджером отеля — я так думаю. Но она редко отзывается. С ней мать, брат.

Торговец штыками и саблями, видно, уловил грусть в голосе Адриана.

— Отзовется, чтобы пригласить на свадьбу. Молодые уходят в свою жизнь, в свой мир. В школе так было со всеми выпускниками. Я иногда надеялся, что они оглянутся назад. Но, пан Рогатко, глупо так думать.

У Хлебняка нарисовался клиент, заинтересовавшийся турецким ятаганом, и Адриан поспешно попрощался с бывшим учителем, пригласив его к себе. Тот обещал заглянуть и еще прокричал вдогонку, что придет обязательно и захватит бутылочку.

Не пришел. Адриан стал обходить стороной тот ряд рынка, над которым развевались вымпелы на кавалерийских пиках. Он не хотел навязываться. А теперь, копаясь в ящиках, наткнулся на фотографию Элиного класса. Пятилетней давности, сделанную за год до окончания школы. На переднем плане сидит на стуле законоучитель, монах, тучный, улыбающийся, с букетом сирени на коленях, две упитанные ученицы скалят зубы, пристроившись у его ног. За священником тесно, чтобы поместиться в кадр, сгрудилась молодежь, а из-за последнего ряда торчит остриженная ежиком голова Гастона Хлебняка, его руки обнимают Элю и ее подружку Аню Ёж. Аню, вроде бы, благодаря ее красоте взяли сниматься в кино. Эля, со своими двумя хвостиками, смотрит строго, между бровями пролегла морщинка — можно подумать, ревнует к той, второй, эффектной и сияющей. Кажется, тогда же она обрезала волосы.

Об этом учителе всегда хорошо отзывались. Почему он не преподает? Демографический спад? Да, в школах проводилась реорганизация, несколько закрыли. А может, невыносимо стало наблюдать, как они уходят, не оглядываясь?

С минуту руки блуждали среди бумаг и записок. Наконец он выхватил ежедневник с логотипом «Химфарма» на кожаной обложке вишневого цвета, где были заметки из поездок и адреса. Что он писал в тот год, когда военное положение застало его в Лозанне? Распихал как попало вещи с пола по ящикам и уселся за кухонный стол.

Запись от 24 декабря: «Звонил маме, поздравлял. У них был обыск. Ничего не нашли. Отец Лёнека сообщил, что сына взяли на вокзале — возвращался из Гданьска. На распродаже в „Stubai-Sport“ купил пуховик (произв. Исп.) за полцены, скидка, потому что одна молния испорчена. Она была не испорчена, только закапана чем-то черным, я счистил — и все в порядке. В куртке пошел через заснеженные виноградники к озеру. Мама говорит: не возвращайся. А Лёнек сидит. Я пошел на мой полуостров. Птицы — как будто не зима, со стороны Альп мчатся тучи. Заиндевелые яхты. Жалко, без капюшона».

Это о куртке, распоровшейся под мышкой, но еще сохранившейся.

Он вернулся и только в «интернате» порадовался, что вернулся. Встретились с Лёнеком, побеседовали, и он — на миг, всего на миг — пожалел, что вернулся. Позже уже стало понятно, что, останься он и отправься в Ла-Рошель с химичкой, с которой познакомился в лаборатории в Лозанне, никогда бы не встретил Рену, стоявшую в очереди за ветчиной в соседней лавке. Стояла на морозе с двумя детьми в коляске, хромающей на все четыре колеса. Потом. Потом до того. До того и после. Он не очень-то хорошо обошелся с девушкой из Ла-Рошели. Она могла бы стать его женой. Зато потом он делал все, чтобы было хорошо Рене, чужой жене. А потом Рена решила, что нужна больному Млыновичу, ее венчанному мужу, потому что до того… Ну а теперь, теперь, когда он один, отправил ли он письмо Ивонне из Ла-Рошели, из предпрошедшего времени брюнетке с острым взглядом птичьих глаз? Она пела что-то из репертуара Адамо — «Падает снег, безучастно кружась…» — прекрасный, прекрасный у нее был голос, и улыбка тоже милая. Как раз в ежедневнике, оправленном в вишневую кожу, должен быть ее адрес. Проверил — не было, из списка после календаря не хватало нескольких страниц. Как это вышло? Забыл. Сам вырвал, чтобы следователи не заполучили нежелательных адресов? Следователи вырвали, потому что им понадобились какие-то адреса?