Уолтер Абиш - Сколь это по-немецки

Совпадение ли, что оба общественных здания, взорванных группой «Седьмое июня», были спроектированы одним из Харгенау?

Сомневаюсь, что эта акция направлена на Хельмута или на меня. И конечно, она не направлена на моего покойного отца, который в Германии — своего рода герой.

Ваш отец ведь тоже был писателем?

Он написал несколько книг, но писателем себя никогда не считал.

Не написал ли он в конце тридцатых годов книгу, которая вызвала много споров?

Книга, о которой идет речь, — «Германия: Новый Восток». В ней он исследует влияние…

Евреев?

Нет… Посторонних. Не думаю, что сейчас время обсуждать во многом необдуманные и импульсивные писания моего отца на исторические темы.

Вернемся к вам. Вы планируете остаться пока в Женеве?

Да, я надеюсь завершить свой роман здесь. Почему именно в Женеве? Без какой-либо особой причины. Я уже был в Женеве и полюбил ее. Между прочим, мы с Паулой уже останавливались в этой гостинице несколько лет тому назад. Помню, как мне было приятно, когда я узнал, что здесь в 1940 году на несколько дней останавливался Музиль.

Как называется ваша новая книга?

«Идея Швейцарии».

Идея Швейцарии?

Ну да, основой послужило прочитанное мной о Паганини. Похоже, Берлиоз любил Паганини, но в идее, а к его музыке испытывал отвращение.

И как это соотносится со Швейцарией?

О, Швейцария тут не более чем словцо, ярлык.

Это подводит меня к одному интересному вопросу. Многие критики упоминают о присущей большинству ваших произведений двусмысленности. Читая ваши книги, всегда испытываешь такое чувство, словно жизненно важная часть информации от тебя скрывается.

Не знаю, как ответить. Если кто-то и утаивает информацию, то наверняка не просто ради ее утаивания. Все — таки персонажи, как и все люди, частенько неправильно истолковывают намерения друг друга. Как бы там ни было, «Идея Швейцарии» призвана это недопонимание нейтрализовать. Я, конечно же, имею в виду тот образ, который рождается у людей при слове Швейцария. Своего рода контролируемый нейтралитет, по-своему антисептическое спокойствие, которое даже я нахожу успокоительным. Подчиняйся закону, и тебе нечего бояться. На меня, конечно, могли повлиять и фильмы Таннера.

Но он же по самой своей сути политически ориентирован. Его фильмы всегда наделены политическим содержанием…

Да?

Ну, и…

Да?

Какого рода политическое заявление делаете вы в своей книге?

Извините, я отвлекся. Что вы сказали?

Какого рода политическое заявление делаете вы в своей книге?

Я не верю в заявления. И менее всего в политические.

Молодой человек, воинственно: Вы только что сказали…

Роман — не восстание. Точно так же, как он утверждает и делает приемлемыми формы человеческого поведения, утверждает и делает приемлемыми он и общественные установления.

Это вас смущает?

Отнюдь. С чего бы?

Когда вы планируете вернуться в Германию?

Как только закончу роман. Я, можно сказать, ищу подходящий конец. Во вчерашней газете было упоминание о молодой женщине, которая выбросилась из окна четырнадцатого этажа административного здания всего в нескольких кварталах отсюда. По чистой случайности кто — то, сидя за своим столом у окна не то на седьмом, не то на восьмом этаже, умудрился встретиться с ней взглядом. Я упоминаю об этом только потому, что в жизни выброситься из окна означает конец, в то время как в романе, где самоубийства случаются налево и направо, это становится объяснением. Интервьюер поднял свой диктофон, нажал на одну, потом на другую кнопку и с выражением непритворного горя на лице объяснил, что забыл нажать на кнопку записи. Может, мы пройдемся по вопросам еще раз? Совсем коротко…

Ну да, почему бы и нет, снисходительно согласился Ульрих. Какая дьявольская насмешка, подумал он.

Через час, уже после ухода интервьюера, зазвонил телефон, и, когда он снял трубку, с готовностью ожидая любого вмешательства, любой отвлекающей мелочи, лишь бы только не садиться, в попытке что-то написать, за стол, на другом конце провода раздался голос его брата Хельмута, по-видимому, в этот час еще не ушедшего из своей конторы, который спокойно произнес: Я подумал, тебе будет интересно узнать, что Дафна Хейзендрак вовсе не является Дафной Хейзендрак.

Конечно, является.

Она вполне могла бы, должна ею быть, но это не она. Дафна Хейзендрак… до чего абсурдное все же имя… как бы там ни было, теперь мы говорим о настоящей Дафне… а она замужем за главой предприятий «Даст-Индастриз» в Испании. Его зовут Уилок. План Уилок.

План?

Да. План. П… Л… А… Н… Они живут в Мадриде. У них трое детей. На самом деле Дафна — ее второе имя. А первое, поверишь ли, Роза. Она говорит по-немецки с испанским акцентом. Его брат истерически рассмеялся.

Ты говорил с ней?

Только что повесил трубку.

Кто же тогда наша Дафна?

Ни малейшего представления.

Ты не сообщил об этом своему тестю?

Ты что, меня за осла держишь?

Ты засек ее у себя дома. Увидел насквозь. Поэтому ты ее и расспрашивал?

Нет. Я просто дотошен. И не хочу, чтобы ты впутывался. Это отнимает у меня слишком много времени.

Между прочим, сказал Ульрих. Жалко, что так получилось с полицейским участком.

Мы его подлатаем. Но мне сказали, что сгорели все их досье, включая и твое.

Это Швейцария, сказал он себе, когда вышел в тот же день прогуляться. Это место, где умер Музиль, где умер Рильке, где жил и умер Готфрид Келлер, где родился Жан — Жак Руссо и всего несколько лет тому назад жил Набоков, такой же пленник прошлого, как я пленник настоящего.

Великолепное немецкое лето.

Не то слово.

В воздухе благоухание цветов.

Разве не чудесно.

Наверное, лучшее лето за последние тридцать четыре года.

И какое умиротворение.

Когда его отца вывели на расстрел в Оффенбахе, последними его словами было: Да здравствует Германия. Так, по крайней мере, рассказывали ему родные. Он был казнен в августе 1944-го. Каким выдалось лето 1944 года? Оживленным. Наверняка оживленным.

Один из испокон веку принадлежавших им Дюреров был недавно продан на аукционе в Лондоне за сто сорок две тысячи долларов. Теперь он принадлежал музею в Техасе. Со ста сорока двумя тысячами нельзя не считаться, сказал Хельмут.

Его брат Хельмут работает над очередными проектами, музеем в Брумхольдштейне и небольшим колледжем в Маклебурге. А как. там со взорванным полицейским участком? поинтересовался Ульрих. О, они решили заказать его кому-нибудь другому, ответил Хельмут. Возможно, испугались, что я приношу несчастье.

Группа освобождения «Седьмое июня» время от времени, примерно раз в две недели, взрывает мост или автомашину, просто чтобы — или так кажется — не утратить навыка. Но несмотря на всю их активность, они постепенно исчезли с первых полос и, соответственно, из сферы общественного внимания. Похоже, что общественному вниманию вообще отмерен недолгий срок. А кроме того, как указал Хельмут, страховые компании, по-видимому, предлагают адекватные меры по финансовой защите владельцев поврежденной или уничтоженной собственности. Где бы мы были без надлежащего страхования, риторически вопросил Хельмут по случаю еще одного взрыва, на сей раз — склада оптового торговца цветами.