Уолтер Абиш - Сколь это по-немецки

Потому что, выслушав объяснения Франца, мать в негодовании велела ему собирать вещи. Я не могу смириться с этим. Что скажут люди?

Потому что на следующий день кто-то, какой-то неизвестный злоумышленник, разбил им на первом этаже семь окон. Перебил их деревянной дубинкой, которую нашли в саду. Деревенский полицейский, пришедший засвидетельствовать нанесенный урон, шутливо заметил, что речь шла явно не о попытке ограбления. Для этого незачем было бить столько стекол. А? Вы составите об этом рапорт или нет? спросила мать.

Потому что в 1943 году его отец, Ульрих фон Харгенау, в бодром письме своей жене написал: Угадай, кто работает официантом в офицерской столовой?

Потому что на озере Франц учил их с братом плавать под водой.

Потому что Франц внезапно появился в 1948-м, проведя год в Гамбурге, где он женился на «танцовщице».

Потому что еще долгое время все Харгенау часами обсуждали таинственную женитьбу Франца в Гамбурге. Почему он словно воды в рот набрал? Что он пытается скрыть?

Потому что, когда все еще рыскали по селам в поисках чего-либо съедобного, он приносил им консервы, которые стащил в столовой для американских офицеров, где служил официантом.

Потому что, как сказал бы Хельмут, в сердце у каждого есть слабое место для верного слуги. Ах да, конечно, наш слуга, ляпнул однажды Ульрих, и Хельмут двинул ему по ребрам.

Потому что он оставался с ними после войны четыре или пять лет — и только Богу ведомо, сколько еще до того, как они с Хельмутом родились.

Потому что гнев их матери, когда она обнаружила валяющегося голышом в комнате горничной Франца, выходил за всякие рамки.

Потому что от его краткого супружества в Гамбурге у него остался сын по имени Обби. Что за абсурдное имя. И кому могло прийти в голову назвать так своего сына, сказала их мать.

Потому что постепенно все они простили, что он перебил им стекла… Они пришли к выводу, что причиной тому был приступ ярости. Потому что, в конце концов, он был почти что членом их семьи. Приемным сыном.

Потому что его любил их отец.

Потому что свободное время Франц проводил на кухне, читая книги, взятые из отцовской библиотеки.

Потому что, когда вся эта история отошла в прошлое, он женился на их горничной Дорис, той самой, в постели которой он лежал, когда их мать, не постучавшись, вошла в комнату.

Как все сложилось бы, не войди их мать в эту комнату, когда там не было горничной?

Как все сложилось бы, не будь у их матери подобной склонности проверять свою горничную?

Действительно ли она собиралась осмотреть комнату? Если бы она только не была так ошарашена, так оскорблена…

Естественно, в церковь, где венчались Франц и Дорис, они не пошли, хотя и получили приглашение. Как странно, сказала их мать, глядя на написанное от руки приглашение. Никак не ожидала его получить. Потом она послала Францу и Дорис серебряную сахарницу, находившуюся у них в семье испокон веку. В то время Ульрих не увидел в ее поступке ничего удивительного, но сейчас, по зрелом размышлении, он казался ему просто невероятным.

Они помнили Франца за его рассказы. За его описания Швейцарии, где он проработал шесть месяцев официантом в гостинице. Потому что он, казалось, предпочитал их, его и Хельмута, своему круглолицему Обби, который жил вместе с матерью Франца. Возможно, он предпочитал их своему сыну, потому что Обби медленно соображал, потому что он не мог даже толком поймать мяч. Ему не хватало координации. Потому что, скорее всего, Франц не мог ни смотреть на Обби, ни разговаривать с ним, не вспоминая о своей первой жене в Гамбурге.

Потому что каждый год он присылал им открытку на Рождество. Семье фон Харгенау. Никогда, никогда не пропуская фон.

Потому что, когда он еще жил в их доме, Франц объявил, что свернет шею всякому, кого уличит в посягательстве на их собственность, и, глядя на его лицо, они понимали, что это отнюдь не пустая угроза.

Потому что они однажды видели, как Франц тщательно выцеливал из отцовской винтовки собаку, у которой изо рта шла пена, и попал ей точно между глаз.

Потому что на столе Франца в его комнате на чердаке они с Хельмутом нашли большую и толстую тетрадь, все до единой разлинованные страницы которой оказались исписаны рукой Франца, неразборчивым, безумным почерком, расшифровать который их глаза были не в состоянии. О чем там говорилось?

Потому что в то время один Франц на весь дом имел водительские права, и посему все они от него зависели. Франц, который не мог позволить, чтобы его обогнала чья — либо машина, который считал любого другого водителя на дороге личным вызовом.

Потому что их мать часто говорила при Франце, словно его не было рядом. Без всякого намерения задеть его чувства, просто забывая о его присутствии.

Потому что из всех знакомых Франц был последним, кто видел их отца перед казнью.

Потому что иногда, закрывшись у себя в комнате, Франц начинал выть. Со временем Ульрих, его брат и мать привыкли к этому. Они говорили, на Франца опять нашло, и нервно смеялись. Так как они жили за городом, проходящие мимо люди считали, что это воет какое-то животное. Животное у них на чердаке?

Потому что Франц любил поддразнивать разносчиков товаров.

Потому что отец Франца был рыбаком.

Потому что Франц относился к нему лучше, чем к его брату Хельмуту.

Потому что Франц мог не моргнув глазом осушить два больших кувшина пива.

Потому что Франц мог ловко заменить сплетенное из тростника сиденье на стуле.

Потому что у себя в комнате Франц хранил «Магнум» 32-го калибра в кожаной кобуре.

Потому что одно время их мать любила повторять: Если нужно что-то сделать, просто оставьте это Францу.

После того как Франц съехал, она сказала: отныне я не хочу, чтобы в этом доме упоминалось его имя.

Но в душе они с Хельмутом остались верны Францу.

Они бы никому не позволили его очернять.

В один прекрасный день, добившись неминуемого успеха, они воздадут ему должное.

Франц редко говорил о Харгенау. Лишь время от времени, когда на него находило особое настроение, да и то только своей жене Дорис, кроме которой он никому не поверял свои глубинные мысли. И каждый раз она не видела никаких причин, по которым Францу стоило пускаться в одно из своих беспорядочных и явно вынужденных словесных путешествий в прошлое, в семью Харгенау, поскольку та представляла собою своего рода триумф, высшее свершение, в которое он на собственный скромный лад вносил свою лепту, какое-то время помогая и направляя, — так он, по крайней мере, считал. Он дотошно описывал ей и самих Харгенау, и то, что стояло за ними, а также их жизнь, их дома, каждодневную рутину, словно Дорис не принимала во всем этом участия, словно она их никогда не встречала, словно она выиграет от его объяснений, приняв его понимание домашнего уклада, традиций, семьи, мебели, картин — портретов их предков. А когда она после битого часа этих разглагольствований в конце концов оспаривала одно из его экстравагантных преувеличений, перебивая его — ибо заговорить означало прервать поток его слов, — он сердито говорил: Ты была просто горничной. Ты не могла быть посвящена в то, что видел я.