Эрих Кош - Избранное

В произведениях Эриха Коша неизменно присутствуют этот высокий идеал и чувство высокой нравственной ответственности писателя перед своими современниками.

В пятом блиндаже было оживленно. Днем раньше врачи отправили тяжелораненых в тыловые госпитали — уже два дня на передовой шли только небольшие перестрелки, и госпитали оставались без пополнений.

Здесь, в блиндаже медсанбата, укрывшемся в маленькой дубовой рощице, было тепло — в печке развели огонь, потому что дым расползался и терялся среди ветвей. С некоторых пор вошло в привычку: перед полуднем, когда на передовой наступало затишье, в медсанбате собиралась пестрая компания из артиллеристов, чьи орудия стояли здесь же, поблизости, в ивняке, нескольких офицеров из блиндажа, который как наблюдательный пункт был на самом открытом месте, и, разумеется, интендантов, уж не говоря о врачах и санитарах, ибо это был их дом, чтобы не сказать штаб, и они были здесь некоторым образом хозяевами. Оставалось совсем мало — всего час или чуть больше — до передачи известий, у врачей было радио, да и время они выкраивали его послушать (врачи, известное дело, всегда самые осведомленные люди) и обменяться местными новостями с артиллеристами и обозниками, пропустить по рюмочке ракии, которая у врачей всегда каким-то образом находилась «для промывания ран», — а она и вправду самым благодатным образом согревала грудь и горло, воспаленные и застуженные в сырых блиндажах и промозглых сремских туманах.

Утром сквозь серые зимние тучи пробилось солнце. Проступивший кусочек неба все еще хмурился, а солнце, пройдя оголенный лес, по ветвям дубов, через смотровые щели и дверь врывалось в большой сухой блиндаж медсанбата, где уже собралась почти вся компания. Устроившись на пустых ящиках из-под снарядов, все болтали в ожидании хозяев, которые почему-то задерживались в соседнем блиндаже, где размещался госпиталь — «операционная». Перед входом в блиндаж по лужицам и осенней влаге, которая росой лежала на опавшей, наполовину сгнившей листве, сверкало солнце. В открытую дверь блиндажа вырывался говор, отдельные фразы и пар, шедший изо рта и отсыревших, никогда не просыхавших шинелей.

Наконец вернулись врачи — в белых халатах, с какими-то блестящими вещицами в карманах и руках, совсем как в заправской больнице, — тоже расселись вокруг печки и, прихватив по щепотке табаку из чужих табакерок, наконец закурили после напряженной работы. Нет чтобы посидеть без дела, говорят. Еще только вчера подготовили раненых к отправке и по всем правилам убрали госпиталь, а сегодня поутру неожиданно, безо всякой к тому надобности — подкинули парочку. Солдат-пехотинец чистил винтовку, прострелил себе руку да еще ранил стоявшего рядом. Этого, с пробитой бедренной костью, уже отправили утром в тыл на подвернувшейся, по счастью, попутной машине, а тому, который стрелял, только что ампутировали два пальца левой руки. Доктор, настолько толстый, что фартук натягивался у него на животе, словно у беременной женщины, а круглое румяное лицо лоснилось до того, что на щеках сияли светлые круги, совсем как стекла очков, рассказывал, посмеиваясь, с некоторым удивлением о том, как солдат, чтобы наказать себя, отказался от анестезии и настаивал, чтобы пальцы ему отрезали прямо так, по живому. И в самом деле, он даже не охнул, говорил доктор, только весь покрылся испариной и выпил полфляги ракии.

Гости в блиндаже шумят и, как обычно, задирают врачей: «Так-то вы промываете раны», — и разговор понемногу переходит на другие темы. Поскольку уж было упомянуто о терпении, толстый доктор Микич считает, что это наше, врожденное, балканское, как бы это точнее выразить — выносливость, свойственная балканскому человеку, не избалованному цивилизацией и культурой. Другие утверждают, что это вопрос воинской морали и убеждений — сознания, так сказать; и маленький кривоногий рыжий и веснушчатый доктор, которого партизаны еще в 1941 году похитили из Сараева, рассказывает, как в Румынии он ампутировал безо всяких наркотиков, даже без ракии, — добавляет и смеется.

— Бывает и такое, — соглашается с ним Микич и тут же ради примера приводит «свой случай» из 1944 года в Восточной Боснии и рассказывает о связном, который попал в метель, оказался в сугробе и промерз. Обе ноги до бедер были отморожены, и все-таки он шел дальше, как на ходулях. Такого нет даже в истории военной медицины! А когда наконец парень пришел в село, где был штаб, уверенный, что выполнил задание, он свалился у первого же дома и больше не мог шагнуть ни шага.

И остальные согласились с этим: заговорили о 1941 годе и тяжелой зиме, которую не выдержали бы, не будь любви к свободе и веры в помощь России.

— Вы видели русских в Белграде? — вмешался в разговор артиллерист, находившийся вместе с русскими, когда освобождали Белград, он и сейчас хотел их похвалить. — Это сила, — начал он, но от восторга не смог найти слов, чтобы продолжать: он с таким воодушевлением начал, что у него просто захватило дух.

— Идут на Берлин, — подтверждает интендант. — Пробиваются от самого Сталинграда. — Восторгаясь выносливостью и упорством русских, он прислушивается к глухим раскатам пушек, которые нет-нет да и долетают сюда с Дравы, а сам подмигивает правым глазом и пальцем указывает в сторону, откуда доносится грохот, словно выражая свое согласие с Красной Армией, которая ведет бои в том направлении. Прислушиваются и другие, а наступившую паузу использует новый хирург, несколько дней назад присланный из воеводинских частей заменить Микича, которого переводят в тыл на другую должность, и сразу пытается рассказать нам целую историю.

— Повидал я их в госпитале в Белграде, — говорит он, усаживаясь, закинув ногу на ногу, на ящик и поигрывая каким-то блестящим инструментом, похожим на щипцы для выдергивания зубов, — но первого встретил еще весной прошлого года в Боснии.

В Земуне был расположен их лагерь. В конце сорок третьего, отступая перед русскими, немцы привели пленных сюда и разместили в бараках возле Ярмарки, по соседству с нашими. Гоняли их на работы вместе с нашими, и, таким образом, красноармейцы, а были там люди со всего Советского Союза, даже низенькие раскосые калмыки, научились понимать наших и, несмотря на всякую там немецкую колючую проволоку и охрану, узнали о партизанах и сремском отряде, чьи тройки уже были в ближайших селах и добирались даже до Земуна. Как и наших, немцы били их и мучили, и, так как из-за швабской педантичности нельзя было надеяться на какой-нибудь удобный случай, они в лагере воспользовались первой же безлунной ночью, когда дождь лил как из ведра, а охранники, нахлобучив на головы капюшоны, не слышали шума шагов, и перелезли через колючую проволоку. Здесь же сразу, с одного и другого конца заградительной траншеи, погибло несколько человек; в ту же ночь бежавшие напали на немецкий патруль, разоружили его на дороге близ Сурнина, а назавтра с полсотни русских были уже в штабе нашего отряда. Вместе с отрядом во время наступления прошли вдоль и поперек Босутские леса, переходили Саву и опять возвращались в Срем. Какое-то время у них был свой, русский отряд, но, так как они не берегли себя и много их погибало, их сначала разместили по нашим ротам, а когда и это не помогло, чуть ли не силком, ссылаясь на дисциплину и необходимость, расформировали по отрядам поближе к штабам в расчете на то, что так будет надежнее. Хватит, довольно их погибло, выгоняя немцев из России, говорили мы, и было нам как-то неудобно, что те, кто спасся из лагеря, погибнут сейчас, у нас, так сказать, в гостях, на пороге дома. Ваши гибнут там, а наши — здесь. Хватит с вас и того, что вы уже сделали; нас бы, окажись мы в России, ваши бы охраняли еще больше. Так мы их убеждали, но сами знаете, у нас не было тыла, и при штабах люди погибали так же, как и в ротах.