Ричард Форд - Спортивный журналист

– О нет. В вашу доброту я не поверил бы и на минуту. Просто слова ваши очень милы, пусть даже сами вы не милы.

Я подпираю нижнюю челюсть ладонью – в точности там, куда заехал кулак Викки.

– Чудно. – Ее улыбка сообщает, что человек я, как бы то ни было, довольно приятный. Все в ее улыбках просчитано до тонкостей.

– Как прошел «Футбольный прогноз»? – с нарочитой живостью спрашиваю я.

– Ну, по-моему, очень интересно, – отвечает она. – Кончилось тем, что они побросали свои графики с рейтингами и включили интуицию. Тут-то и поднялся настоящий галдеж. Мне понравилось.

– Что ж, мы стараемся принимать в расчет и то, что нельзя потрогать руками, – говорю я. – Когда я только начинал здесь, мигом понял, почему кто-то способен оказываться вечно правым, даже если он ничего не знает.

Я киваю, радуясь тому, что составляет эту, безусловно, главную правду жизни, – другое дело, у меня нет причин полагать, что Кэтрин Флаэрти не знает ее. Скорее всего, знает, да еще и подольше моего. Ей всего двадцать лет, однако в лице ее читается проницательность человека, знающего больше, чем я, причем именно о том, что заботит меня пуще всего, – таковы плоды привилегированной жизни.

– Вы собираетесь испытать ваши силы здесь, когда закончите колледж? – спрашиваю я, рассчитывая услышать: «Ну да, а как же!» Однако лицо ее вмиг становится меланхоличным, как будто ей не хочется меня огорчать, ан придется.

– Ну, вообще-то я уже решила стать врачом и последнее время рассылаю заявления в медицинские школы. Скоро начну получать ответы. Но мне хотелось попробовать и это тоже. Всегда думала, что это классно.

Кэтрин включает еще одну сияющую улыбку, однако глаза ее вдруг становятся настороженными, похоже, она побаивается, что малейший намек на несерьезность моего занятия обидит меня. Думаю, ей требуется хороший, основательный совет, который сможет направить ее либо в одну, либо в другую сторону.

– Мой брат играет в Боудине в хоккей, – вдруг ни с того ни с сего сообщает она.

– Что же, – радостно и без грана искренности произношу я, – выбирая профессию врача, промахнуться невозможно.

Я покручиваюсь вместе с креслом, пристукиваю кончиками пальцев по подлокотникам.

– Медицина – чертовски правильный выбор. Вы участвуете в жизни людей, приносите им большую пользу, мне это кажется важным. Правда, по моим понятиям, то же самое может делать и спортивный журналист – и делать, надо сказать, очень неплохо.

В моем поувеченном колене, прямо в костях, пульсирует боль, которая почти наверняка повторяет удары сердца.

– Почему вам захотелось стать спортивным журналистом? – спрашивает Кэтрин Флаэрти. Ее не проведешь. Отец кое-чему научил свою дочь.

– Ну. Один человек попросил меня попробовать, а у меня в то время ни одной, если честно сказать, идеи получше не было. Ни идей, ни целей. Я тогда пытался роман написать, но получалось не то, что я хотел. Поэтому я с большим удовольствием бросил его и пришел сюда, в редакцию. И ни разу об этом не пожалел.

– А роман вы закончили?

– Нет. Наверное, смог бы, если б хотел. Беда состояла, как мне кажется, в том, что пока я не Чивер и не О’Хара, никто писанину мою читать не станет, даже если роман я закончу, а я и этого гарантировать не мог. А тут у меня хотя бы куча читателей, тут я могу привлечь их внимание к тому, что еще остается для меня важным. Ну, то есть после того, как я добился кое-какого признания.

– Да, во всем, что вы пишете, словно бы присутствует попытка показать что-то важное, – говорит Кэтрин. – Не уверена, что у меня так получится. Должно быть, я слишком цинична.

– Если оно вас беспокоит, то скорее всего нет, не циничны. Это я уже понял. Я тревожусь на сей счет постоянно. А многие из тех, кто занимается нашим делом, об этом и вовсе не думают. У некоторых из них просто математический склад ума. Однако, на мой взгляд, можно научиться не быть циником – если вам достаточно интересно. Кто-нибудь сможет объяснить вам, как выглядят упредительные знаки. Наверное, и я мог бы проделать это в два счета.

Колено пульсирует, сердце ухает: позволь мне стать твоим учителем.

– И каковы же они, упредительные знаки? – Она усмехается, всплескивает медовые волосы, словно говоря: это, должно быть, любопытно.

– Ну, один из них – отсутствие беспокойства. С ним вы уже знакомы. Второй – это когда вы ловите себя на жалости к тому, о ком пишете, горе тут в том, что следующим, кого вы начнете жалеть, вы же сами и будете, а это уже и вправду беда. Обнаружив в себе мысль, что жизнь такого-то – настоящая трагедия, я понимаю, что совершил большую ошибку, и начинаю все писать заново. И по-моему, поступая так, я ни разу не застревал на месте и не впадал в равнодушие. С настоящими писателями такое сплошь и рядом случается. Читая их, я вижу, где они себе это позволяют.

– Вы думаете, что врачи тоже могут впадать в равнодушие?

Судя по ее лицу, Кэтрин встревожилась (насколько ей это доступно). А я поневоле вспоминаю Финчера и ничтожную, глупенькую жизнь, которую он, должно быть, ведет. Впрочем, она могла сложиться еще и похуже.

– Честно говоря, я не понимаю, как бы им удалось этого избежать, – отвечаю я. – Они видят так много горя и грязи. Вы можете попробовать поучиться в медицинской школе, а если что-то не задастся, начать писать о спорте. Глядишь, прямо сюда и вернетесь.

Кэтрин награждает меня самой сияющей своей улыбкой – глаза мерцают, крупные бостонские зубы переливаются на свету, точно опалы. Сейчас мы здесь совсем одни. Пустые кабинки тянутся пустыми рядами до самой пустой приемной и пустых лифтовых шахт – лучшего места, в каком могла бы процвесть любовь, и не придумаешь. У нас есть общее дело, да и вообще много общего: ее восхищение мною, мой совет относительно ее будущего, мое восхищение ею, ее уважение к моим мнениям (которые способны соперничать даже с мнениями ее старика). Забудьте о том, что я вдвое, самое малое, старше. В этой стране возрасту придают слишком большое значение. Европейцы смеются за нашими спинами, с удовольствием предвкушая все хорошее, что может выпасть на их долю между «сейчас» и смертью. Кэтрин Флаэрти и я – просто двое оказавшихся здесь людей, способных много чем поделиться друг с дружкой, у нас есть масса мыслей и большая потребность в подлинном взаимообмене.

– Вы и вправду великолепны , – наконец высказывается она. – Самый настоящий оптимист. Совсем как мой отец. Теперь все мои заботы кажутся мне сущей мелочью, от которой скоро и следа не останется.

Судя по ее улыбке, она и вправду так думает, меня же охватывает нетерпеливое желание поделиться с ней еще какой-нибудь мудростью.

– Я предпочитаю считать себя буквалистом, – говорю я. – Что бы с нами ни случалось, случившееся немедля становится буквальностью. И я стараюсь, в меру моих способностей, организовать мою жизнь лучшим образом, какой мне известен.