Ричард Форд - Спортивный журналист

Экс могла бы, если б захотела, вернуться в Мичиган, купить кооперативную квартиру или дом в стиле «ранчо», а то и поселиться в поместье своего отца. Мы обсуждали эти возможности во время развода, и я ничего против них не имел. Однако она слишком горда и независима, чтобы вернуться домой. К тому же для Экс очень важна идея семьи, она хочет, чтобы Пол и Кларисса жили поближе к отцу, мне же приятно думать, что она сумела приладиться к ее новой жизни. Есть люди, которым не удается по-настоящему повзрослеть, пока их не оглоушит хорошая, полноценная утрата, – в определенном смысле наши жизни нагоняют нас и захлестывают, словно волна, с головой, так все и идет.

После развода она купила дом в менее дорогом, но понемногу меняющемся к лучшему районе Хаддама – тамошние жители называют его «Президентским», – и городской совет Крэнбери-Хиллс нанял ее тренировать команду гольфистов. В колледже она была одним из капитанов «Росомах» и даже участвовала под конец учебы в смешанных соревнованиях любителей и профессионалов, теперь же ее «короткая игра» усовершенствовалась еще пуще, и пару последних лет Экс даже занимала призовые места. Думаю, она всю жизнь отчаянно жаждала попробовать что-нибудь в этом роде, и развод дал ей такую возможность.

На что походила наша жизнь? Теперь почти и не помню. Хотя саму жизнь помню, вернее, то время, какое она длилась. И это любовные воспоминания.

Полагаю, поэт назвал бы ее «непритязательной». Экс вела хозяйство, рожала детей, читала книги, играла в гольф, обзаводилась подругами, а я писал о спорте – ездил туда и сюда, собирая материал, потом возвращался домой, чтобы сочинять статьи, и целыми днями слонялся в старой одежде по дому, а время от времени отправлялся поездом в Нью-Йорк и возвращался обратно. Экс вроде относилась к моей спортивной журналистике более чем одобрительно. Считала, что это хорошее дело, во всяком случае, говорила, что так считает, и казалась счастливой. Поначалу она думала, что вышла замуж за молодого Шервуда Андерсона, которого, глядишь, еще и экранизируют, но то, что я не пошел этим путем, ее не огорчало – и уж определенно не огорчало меня. Я был счастлив как птичка. Мы ездили путешествовать с тремя нашими детьми. На Кейп-Код (который Ральф называл Кайф-Кодом), в Сирспорт, штат Мэн, на поля сражений Гражданской войны под Энтитемом и у реки Булл-Ран. Оплачивали счета, ходили по магазинам и в кино, жарили на лужайке у дома мясо, посещали школьные собрания и преувеличивали достоинства друг дружки на милый, пусть и осмотрительный манер взрослых людей. Я смотрел в окно, любовался из двора нашего дома закатами и утешался мыслью о том, что чего-то достиг; чистил водостоки, следил за состоянием гонтовой крыши, навешивал на зиму вторые рамы, регулярно удобрял почву, рассчитывал стоимость моих акций, заинтересованным тоном беседовал с соседями – обычная жизнь, какую ведем все мы, восторгаться особенно нечем.

Правда, под конец нашего супружества я стал увязать в странной дремотности. Бывало, просыпался утром, открывал глаза, видел лежавшую рядом, мерно дыша, Экс и не узнавал ее! Не понимал даже, в каком я сейчас городе, сколько мне лет и какую веду жизнь – так глубоко погружался я в эту дремотность. Лежал и старался, как только мог, растянуть мое неведение, сильнее проникнуться удовольствием полета, лишенного какого-либо направления, положения в пространстве, ощущением, которое, пока оно длилось, нравилось мне все больше, а между тем десятка два возможностей по части кто, где и что отпадали одна за другой. А потом вдруг резко садился, охваченный чувством – чего? Утраты, решили бы, наверное, вы, хотя чего именно, я тоже не ведал. Мой сын умер, однако я не сказал бы, что в этом и состояла причина, я не сказал бы даже, что нечто, вещь или явление, могут составлять единственную причину чего бы то ни было другого. Теперь я знаю: человек может провести в грезах всю свою в иных отношениях приятную жизнь и не пробудиться ни разу – именно это со мной почти и случилось. Думаю, к нынешнему времени я выздоровел и почти избавился от той дремотности, – конечно, мы, я и Экс, печалимся, что брак наш распался, но это печаль без уныния. Примерно такое же чувство испытываешь на встрече выпускников твоей школы, внезапно услышав старую песню, которую ты часто проигрывал поздно ночью, наедине с собой.

Экс разболтанной походкой приближается ко мне в агатовом сумраке кладбища, сонная, в парусиновых туфлях на платформе, мешковатых вельветовых брюках и подаренном мной годы назад плаще. Стрижется она теперь коротко, мне этот новый стиль нравится. Женщина Экс высокая, крупная – красивая шатенка, которой никак не дашь ее тридцати семи. Когда мы пятнадцать лет назад во второй раз встретились с ней в Нью-Йорке на скучнейшей автограф-сессии, она работала манекенщицей в магазине готового платья на Пятой авеню и даже теперь может временами расправить плечи и пройтись широким шагом, гибкая, с немного развернутыми ступнями, хотя на поле для гольфа, приняв стойку над мячом, она способна врезать по нему так, что он улетит на милю. В некоторых отношениях Экс стала настоящей спортсменкой, а я таких знаю совсем немного. Нечего и говорить, что я испытываю, глядя на нее, величайшее восхищение, люблю ее во всех смыслах этого слова, кроме самого точного. Иногда я замечаю, как она идет или едет по улице, – неожиданно, она об этом не знает, – и гадаю: чего она хочет от жизни теперь? Как я мог любить ее и отпустить?

– Все еще зябко, – говорит она вполголоса, но твердо, когда подходит ближе; руки Экс глубоко засунуты в карманы плаща.

Я люблю этот голос. Можно сказать, его-то я первым делом и полюбил: резкие гласные уроженцев Среднего Запада, сжатый, словно отполированный ледниками синтаксис. Голос, которому известен минимум достаточного, – на этот минимум он и опирается. Я вообще всегда больше любил слушать женщин, чем мужчин.

На самом-то деле я часто задаюсь вопросом: а мой голос, как звучит он? Производит ли впечатление убедительного, правдивого? Или это голос якобы искреннего, пропитанного фальшью бывшего мужа, от которого только и жди неприятностей? У меня есть по-настоящему мой голос – искренний, неопределенно провинциальный, более-менее похожий на голос продавца подержанных автомобилей: лишенный прикрас, всегда готовый сообщить вам, строго придерживаясь фактов, некую простую истину. Я осваивал его, когда учился в колледже. «Ладно, хорошо, на эти дела можно смотреть и так», – громко произносил я. «Согласен, согласен». «Но взгляни вот сюда». Он не в меньшей мере, чем что-либо еще, стал основой моего голоса спортивного журналиста, хоть практиковаться я и перестал.