Виктор Дьяков - «Тихая» дачная жизнь

— Я что мало зарабатываю? Купи себе новый, современный, тем более эти тебе уже малы.

— А ты видел эти современные? Видел, какие там трусы… вся задница наружу. Во мода, раньше бабы грудь, плечи оголяли, а теперь задницы.

Лена выражала вполне понятное возмущение, ведь у неё были именно красивые плечи и грудь. Впрочем, Сурин считал, что и со всем, что ниже у жены всё в порядке, но Лена думала, что в заду она чрезмерно тяжела, а раз так…

— Ну, как я тут в таком выйду, тут же соседи всё больше старики и старухи, что скажут. Нет уж лучше я в старом, чем с голой задницей…

Сейчас Лена одела как раз в свой "рабочий" голубой с тёмными крапинками купальник. Она за что‑то ругала сына, а тот… Сурин видел из своего укрытия то, что похоже не замечала Лена. Сын, когда поднимал глаза, задерживал взгляд на пышных бёдрах матери, на её груди, которая чуть не вываливалась из выреза купальника, на округлом животе, с явственно проступающим пупком через тонкую материю…

— Никуда не пойдёшь, я тебе что говорила… пока всех колорадцев не соберёшь, из дома ни шагу! — Лена поправила белую шелковую косынку.

Антон вновь посмотрел теперь уже на поднятые к голове покрасневшие от загара полные руки матери, особенно визуално‑нежные от локтей до плеч.

— Ну, мам… Я после обеда доделаю, я ребятам обещал, у нас игра, — канючил сын, явно имея цель отпроситься на волейбольную площадку. В волейболе он был мастак, ибо уже второй год занимался в секции и обладал очень сильной подачей. Он рос от природы резким, взрывным.

— После обеда тут уже вся ботва будет сожрана. Не понимаешь что ли? Вон их сколько и новые кладки делают. Если их сейчас не передавить, без картошки останемся…

Конечно, семья Суриных и без этой картошки с голоду не померла бы, но уж больно жалко трудов по вспашке делянки, посадке и окучиванию, да к тому же Лена, по всему, за что‑то сильно разозлилась на любимого сына, и вот таким образом решила его наказать, не пустить гулять. Сурин, не выходя из своего укрытия, смотрел, чем же кончится эта перебранка, сумеет Лена настоять на своём, или нет. Он уже не раз выговаривал жене за то, что много позволяет сыну, а тот этим пользуется, начинает относиться к ней не как к матери, а как к подружке. Но помощи Лена у него ещё ни разу не попросила, напротив, утверждала, что с собственным сыном всегда сумеет справиться, если потребуется, то и налупит… Видимо именно это сейчас и собиралась сделать Лена. Она схватила сына за руку и попыталась потащить к делянке. Но Антон упёрся ногами и не сдвинулся с места. Отчаявшись, Лена несколько раз ударила его по спине, но, похоже, ей стало больнее чем ему, во всяком случае, она сморщилась, и потрясла ладонью, которой била.

— Если сейчас же не пойдёшь работать, я возьму отцовский ремень и напорю тебе задницу!

— Ну, мам… ну мне обязательно надо, я же обещал…

— Лена, красная лицом от гнева, и прочими обнажёнными частями своего тела от загара, сотрясая оными, поспешила в дом… оттуда уже появилась с широким армейским ремнём от портупеи Сурина.

"Хоть бы платье одела, или брюки какие", — недовольно подумал Сурин, следя за развитием событий. Но Лена не обращала внимания на свой явно не "бойцовский" наряд, собираясь лупить сына, будто он совсем маленький шкода, а не парень хоть и значительно легче её, но в то же время выше ростом и шире в плечах.

Антон не стал ждать, когда его начнут бить. Едва мать замахнулась, он отскочил в сторону, она за ним, он опять отскочил и, наконец, побежал… побежал весело смеясь. Что‑то в подсмотренной сцене Сурина насторожило. Создавалось впечатление, что сын играет с матерью в какую‑то игру, и, что самое удивительное, та эту игру приняла. Побегав вокруг гостевого дома и, так и не догнав сына, она уже и злилась как‑то через смех:

— Стой паршивец!.. Я тебе что сказала!?… Стой… поймаю хуже будет!

Потом Антон явно поддался, дал себя догнать, но мать только раз успела ожечь его ремнём по руке. В следующее мгновение он уже поймал конец ремня, и началось "перетягивание каната", причём шестидесятикилограмовый сын явно перетягивал восьмидесятикилограмовую мать.

— Пусти… отдай… я тебе что сказала!? — изо всех сил, двумя руками пыталась вырвать ремень Лена, который сын удерживал одной.

Но когда Антон выпустил ремень, Лена едва не упала… На этот раз она разозлилась по настоящему, и сын, наконец, тоже по настоящему испугался и хотел спрятаться в будку летнего душа, закрыв за собой дверь, но не закрыл… Мать успела поставить на порог свою ногу, и Антон не решился её прищемить… Беглецу некуда было деться…

Что происходило там, Сурин уже не видел, так как находился от будки сзади и сбоку. Но то, что места для двоих там мало, осознавал. Сначала слышались шлепки — Лена лупила сына, потом… Потом послышалась какая‑то возня, от которой сотрясались дощатые стенки будки, потом как будто всё стихло… Сурин ничего не понимал… Наконец, послышался голос Лены:

— Пусти… пусти сейчас же… мне же больно!

Потом опять шлепки, но уже не ремнём, а как будто рукой… и из кабинки вылетел красный как рак Антон с ремнём в руке. Он добежал до бани и бросил ремень за поленницу дров и тут же побежал к картофельной делянке и начал энергично обирать с ботвы жуков. Лена вышла из будки где‑то полминуты спустя, поправляя сбившуюся косынку и купальник, на щеках пылал яркий румянец. Она подошла к смиренно работавшему сыну и с минуту, что‑то строго ему выговаривала. Антон разогнулся и с виноватым видом пошёл к поленнице, достал ремень и принёс, подал матери. Та неловко, по‑бабьи замахнулась… но не ударила, а погрозила, и снова что‑то стала говорить… Антон опять приступил к работе, а Лена продолжала стоять рядом и читать нотации. Убедившись в уже полной покорности сына, она вернулась к своему корыту…

Исмаил окончательно разочаровался в лидерах чеченского освободительного движения когда началась вторая война с русскими. После Хасавьюрта, когда федералы с позором ушли из Чечни и, казалось, свершились чаяния многих поколений чеченцев… Исмаил тоже пребывал в эйфории. У него даже не возникало естественной для чеченца мысли о мести за семью, хоть он и знал фамилию и звание командира солдат, которые «зачищали» его село в девяносто шестом. Гостивший тогда в их доме младший брат жены Султан зачем‑то стал стрелять по солдатам с чердака. Братья жены вообще были крайне несдержанны, в общем, настоящие чеченцы. Солдаты, конечно, ответили на огонь «всеми имеющимися средствами» и из‑за этого сумасшедшего мальчишки погибли все, жена, отец и мать Исмаила. Спасибо Аллаху, что у них с женой ещё не было детей.

В момент той трагедии Исмаил с полной боевой выкладкой совершал марш с гор на равнину, где накапливались отряды боевиков, чтобы штурмовать Грозный. Кто виноват в случившимся? Как человек разумный, инженер, выпускник нефтяного института, Исмаил понимал, прежде всего, спровоцировавший солдат Султан, как чеченец он должен был обвинять русских собак. Узнать имена конкретных убийц оказалось невозможно, но их командира… Его имя узнали родственники жены. Они тоже хотели его выследить и отомстить ещё в ходе войны. Тогда это было возможно — нищие русские офицеры и прапорщики не только продавали оружие своим врагам, находились и такие кто продавали и своих подчинённых… командиров, товарищей. Нищета очень часто бывает движущей силой подлости. Но тут случился Хасавьюрт и война кончилась. Искать того майора, ехать в Россию? Исмаил не поехал, и не потому, что простил, просто он посчитал, что инженер‑нефтяник куда нужнее в новой, независимой Ичкерии. Ведь столько работы, надо восстанавливать промыслы, нефтеперегонные заводы, нужно добывать нефть, получать из неё бензин, керосин, мазут… продавать всё это, чтобы иметь средства для восстановления разрушенной родины, чтобы превратить Чечню во второй Кувейт, Эмираты…