Михаил Барышев - Вороний мыс

Старшина медицинской службы Клава Аурова была застенчивой, доброй и некрасивой. Она плохо переносила сырой ветер, стужу и осенние туманы. У нее обветривалось лицо и кожа покрывалась неровными коричневыми пятнами, какие бывают у беременных женщин.

Клаву убило за неделю до форсирования Свири. В мокром логу, куда она пошла, чтобы свалить подходящее под ее девичью силу дерево и притащить в землянку очередную порцию дымного тепла, грохнул разрыв снаряда, и осколок ударил Клаву в висок, в мягкие завитки волос, которые она носила длинной косой и упрямо не хотела подстригать.

На стволе осины так и остался неумелый девичий надруб, взлохмативший зеленоватую кору. Когда Наташа и Маринка нашли ее, в остекленевших уже глазах Клавы, таких лазоревых, словно она каждый день промывала их подсиненной водой, застыло недоумение перед нелепостью случившегося.

Клаву похоронили в двух сотнях метров от землянки. Там был единственный в расположении стрелкового батальона бугор, клочок сухой земли с десятком искромсанных взрывами сосен. По молчаливому уговору живые отдали его мертвым. Каждую неделю на бугорке копали просторную яму. В нее сносили и свозили убитых. Зарывали яму один раз — когда она наполнялась до краев.

Клаву любили в батальоне. На бугре ей вырыли отдельную могилу, тело завернули в плащ-палатку, над жидкой насыпью поставили колышек и прибили фанерку с надписью химическим карандашом.

За теплоходом летели чайки. Белые, стремительные и изящные, как балерины. Туристы бросали им хлеб. Чайки пронзительно кричали, скопом кидались на добычу и били друг друга крыльями.

Гранитные острова были подвешены между водой и высоким небом. На их лбистых увалах стрельчато вымахивали вверх сосны с прозрачными, просвечивающимися кронами. Каменные уступы были засыпаны мертвой хвоей. Сквозь нее упрямыми шильцами пробивались травы, расстилая на граните зеленые дымки.

За Вытегрой, прорезав ветреный, с вороненой рябью зыби, край Онежского озера, «Иван Сусанин» повернул на запад к зазубренной полоске берегового ельника.

Там неприметно начиналась Свирь.

После ужина, согласно распорядку дня, на теплоходе проводились культмероприятия. Туристов приглашали на корму, где под присмотром плечистой массовички с икрами бегуна-спринтера они толклись в старозаветных вальсах, танго и фокстротах, записанных Виталием на магнитную пленку явно в пику консервативному капитану.

С мстительной аккуратностью включив динамик на полную мощность, радист приходил на корму и принимал участие в танцах.

Чаще других он приглашал Даню, и они увлеченно кружились на пятачке между салоном и закругленным обрезом палубы. Даня была гибкая в поясе, легкая в движениях. В танце она чуть откидывалась корпусом, смело доверяясь рукам партнера. Стройные ноги, обтянутые паутинкой нейлона, ритмично скользили по желтому, матово блестящему настилу палубы.

В нейлоне на ветру всегда мерзнут ноги. Наталья Александровна завидовала, что в восемнадцать лет Даня не замечает этого.

Остановившись поодаль возле поручней, смотрела, как танцуют Даня и Виталий. Пожалуй, она была неправа, подумав вначале о радисте теплохода как о записном ловеласе, облюбовывающем в каждом рейсе симпатичную и подходящую партнершу для развлечения.

Сейчас, примечая, как заботливо выводит Виталий Даню в тесный круг, как бережно кладет ей руку на талию, Наталья Александровна думала, что радист, видно, серьезно увлекся девушкой и, может быть, у них будет все хорошо и исполнятся потаенные мечты Дани, ради которых она «выбила» туристическую путевку. Чем, говорят, черт не шутит, когда бог спит. Опытный ловец тоже на свою рыбку налетает..

После нескольких танцев, приметив одиноко стоящую Наталью Александровну, Даня подошла к ней.

— Вы почему не танцуете?

— Меня, увы, никто не приглашает, Даня, — ответила Наталья Александровна, ощутив вдруг, что ей хочется танцевать. Желание было нелепым, но такая уж она была, что налетали порой на нее самые странные причуды. — Кроме того…

Даня торопливо перебила ее.

— Конечно, разве это музыка для танцев… У Виталия такие записи есть, что закачаешься. Можно шикарный твистик сбацать. Только капитан… Он и так к Виталию придирается по всяким пустякам. Придумал музыку! Эти танго только на похоронах играть.

Даня возмущалась капитанским запретом, а Наталья Александровна радовалась ему. Поистине расходятся помыслы людей, вспомнилась ей вдруг строка из мудрой книги «Вед»: плотник желает поломки, врачеватель — болезни…

На магнитофонной ленте было записано то, с чего начиналась далекая юность Наташи Сиверцевой. «Утомленное солнце», «Рио-Рита»… «Брызги шампанского» — тягучее, с надрывными всхлипами труб, знакомое до каждого аккорда жалостливенькое танго. Модное в сорок первом, страшном году. Под него Наташа Сиверцева скользила по паркету школьного зала, не ведая, что в жизнь ее через неделю придет война.

Те давние летние вечера над Свирью были гулкими и протяжными. Солнце спускалось низко, бросало на землю, на воду, на скалы густые изломанные тени и лишь к полуночи пряталось за лесом. Сумеречная, фиолетовая с серым, так и не набиравшая привычной темноты ночь будоражила непонятными желаниями девчонок в ватниках, гимнастерках, колючих солдатских шинелях и кирзовых, поседевших от воды, сапогах.

В сорок втором фронт на Свири стабилизировался. Измотав друг друга в затяжных боях, противники зарылись в землю по берегам реки. Выкопали траншеи, проложили ходы сообщения, наладили землянки и укрытия, густо опутали подходы колючей проволокой, утыкали минами каждый метр, пристреляли каждый ориентир и стали сторожить друг друга, не имея сил перемахнуть через Свирь.

В один из июньских дней, когда березы стыли в редком для здешних мест тепле, а изувеченные сосны неправдоподобно пахли смолой, старший сержант Сиверцева пришла в дивизионный медсанбат по делам службы. Медсанбат находился в пяти километрах от передней линии, но ей показалось, что она попала в другой мир.

Здесь под ногами не хлюпала осточертевшая торфяная грязь, и не надо было, согнувшись в три погибели, пробираться по ходам сообщения. Здесь девушки ходили в отглаженных юбках, меняли подворотнички на гимнастерках и мыли волосы теплой водой. Вечерами на утоптанной поляне заводили патефон и устраивали танцы, на которые собирались офицеры из штаба дивизии и полка тяжелых гаубиц.

На войне тоже хотели любить, тоже тосковали, мучились и ревновали. И оттого, что рядом летала, свистела и ухала смерть, эти чувства проявлялись обнаженнее и острее.

Да, иной раз фронтовая любовь продолжалась неделю. Но ведь прожитую на передовой неделю по обычным меркам надо было считать за год, за два, а то и за всю жизнь. Слишком часто обрывалась она здесь разрывом снаряда, беспощадно нацеленной очередью, миной с чуткими усиками взрывателей, хитро спрятанной в летней, полыхающей неуемной зеленью траве.