Дуглас Кеннеди - Пять дней

Да, я слушала все, о чем говорилось на этих заседаниях. Время от времени даже проявляла интерес к обсуждениям. Но большую часть тех трех часов, что я провела в большом жарком конференц-зале, мои мысли были заняты другим. А все из-за того разговора, свидетелем которого я стала в лифте. Впервые я слышала, чтобы кто-то так прямо, просто и трогательно говорил о своей неугасающей многолетней любви к супругу. И причиной моего расстройства, вне сомнения, была зависть. Как бы мне хотелось, чтобы я, глядя на человека, с которым мы вместе живем, думала: «Какие мы счастливые». Но, увы, это не наш случай. И оттого я расплакалась. На людях. И это выбило меня из колеи. Слезы навернулись внезапно, и я растерялась, утратила самообладание. То самое железное самообладание, которое позволяло мне на протяжении многих лет скрывать ото всех (кроме Люси), что изо дня в день вечером я возвращаюсь в дом, где несчастна. Но ведь мне с детства внушили, что сетовать на судьбу — недостойное занятие. Мама не выносила тех, кто жаловался, как трудно им живется. «Жалуйся сколько угодно, когда помрешь, ибо тогда уже ничего не изменить. Но пока ты жива и брыкаешься, просто продолжай работать. Жаловаться — это браниться на то, над чем ты в принципе не властна… например, на мелочность других людей».

Мама говорила все это мне четыре года назад, в субботу, когда я приехала навестить ее. Ей только что закончили делать последний курс химиотерапии, и она была худой, как щепка, а волосы ее сильно поредели.

— Мой лечащий врач воображает себя генералом Паттоном от онкологии, ведущим смертельный бой с взбесившимися Т-клетками, из-за которых у меня вся эта дрянь. Но я не питаю надежды.

— Онкологи редко говорят что-нибудь обнадеживающее, пока не убедятся, что лечение дало хороший результат.

— А этот и человеку, обглоданному акулой, скажет: «Держись, еще не все потеряно». Но я-то знаю свой организм, как никто другой. И мой организм говорит мне: эту битву мы проиграем. Я с этим смирилась. Как смирилась и с тем, что так мало сделала в своей жизни…

— Мама, ты сделала очень много…

— Чепуха. Я прожила мелкую, суетливую жизнь. Кроме тебя, твоего отца и нескольких человек друзей, никто и не заметит, что я умерла. Я не драматизирую — говорю как есть. Вся моя жизнь прошла в одном уголке Мэна. Работала в библиотеке. Сорок четыре года прожила в браке с одним и тем же чудаком, воспитала дочь — она большая умница, но себя недооценивает. Вот, в общем-то, и все… не считая того, что я плохо распорядилась отведенным мне временем на этой земле.

После смерти мамы эта ее последняя фраза часто не давала мне покоя. Вспомнилась и сейчас, ранним вечером, пока я сидела на последнем заседании, слушая рентгенолога из Университета имени Рокфеллера, читавшего длинный, жутко заумный доклад о возможностях получения в будущем изображений раковой опухоли на ранней стадии. Сможет ли следующее поколение приборов МРТ замедлить активность злокачественных клеток? Будь они в наличии три года назад, помогли бы они диагностировать рак поджелудочной железы на ранней стадии, что дало бы возможность спасти жизнь моей матери? Но ведь рак поджелудочной железы в целом развивается бессимптомно — «онкологический троянский конь», как, по словам матери, выражался ее лечащий врач, — и почти всегда означает смертный приговор. Проблема со смертельными заболеваниями состоит в том, что невозможно полностью контролировать их течение. Такую болезнь можно подавить, укротить, попытаться придать ей другую направленность. Но даже когда болезнь, казалось бы, побеждена или временно повержена, зачастую бывает, что она просто собирается с силами для нового сокрушительного натиска. В этом смысле течение заболевания столь же мало поддается контролю, как и действия человека, чье поведение вы хотите изменить… или, что еще хуже, которого вы хотите заставить вас полюбить.

Но разве можно узнать всю правду о другом человеке? Разве можно залезть в чужую душу, если мы с трудом понимаем, что происходит в нас самих?

Почему всё и все так чертовски непостижимы? И почему я позволила, чтобы счастье той женщины так губительно подействовало на меня?

По окончании последнего заседания я вышла в вестибюль. Половина восьмого вечера. Нужно где-то поужинать. В гостинице был ресторан, но его зал мне показался несколько замызганным и тоскливым. Зачем мне сегодня дополнительная доза уныния? Я поднялась в свой номер, по пути проверив автоответчик (сообщений не было), схватила плащ (к вечеру похолодало) и спустилась на автостоянку к своей машине. Через двадцать минут я уже была в Кембридже. Мне повезло: я нашла парковочное место в переулке близ Гарвард-сквер. Я пошла в кафе, где, как мне помнилось, однажды ела лет двадцать назад, когда мы вместе с Дэном приехали сюда на выходные из Университета штата Мэн. Мы тогда оба учились на последнем курсе. Денег у нас не было, и мы только что приняли несколько важных решений относительно нашего совместного будущего, о которых я уже сожалела (поправка: я сожалела о них с самого начала). Тем не менее это был бесподобный денек в Кембридже в конце весны. Мы нашли дешевый отель близ Гарвардского университета (в ту пору такие еще были) и утро провели в Музее изящных искусств в Бостоне (мой выбор: в те дни там была большая выставка произведений Матисса), потом сидели на верхнем ярусе трибуны стадиона «Фенуэй-парк» и смотрели матч, в котором «Ред сокс» разгромили нью-йоркских «Янки» в десяти иннингах (выбор Дэна, хотя я тоже люблю бейсбол). Потом мы вернулись в Кембридж, пришли в это кафе напротив университета и заказали подрумяненные на гриле сэндвичи с сыром. Мы были одного возраста и поколения со всеми студентами, что толклись там, но оба чувствовали себя неловко в окружении всех этих представителей студенческой элиты, которым с их гарвардскими дипломами на руках будет куда проще влиться в мир взрослых. Потом один из студентов, сидевших в соседней кабинке, явно пьяный, из богатеньких, с комплексом вседозволенности, начал задирать официанта-латиноса, принимавшего у него заказ. Гарвардские дружки подзуживали парня. Официанту, было видно, неприятны эти издевки, оскорбительные насмешки над его ломаным английским. Мы с Дэном слушали в напряженном молчании. Но когда богатенький забияка начал говорить латиносу, чтобы тот «сел в первый же автобус до Тихуаны», Дэн неожиданно поднялся, подошел к их столику и велел парню не молоть вздор. Тот тоже встал и, возвышаясь над моим возлюбленным, попросил его не лезть не в свое дело. Дэн стоял на своем.

— Если не оставишь свои расистские штучки, — заявил он, — я вызову копов. А потом объясняй полиции — и гарвардской администрации, — почему тебе нравится третировать людей и острить насчет их происхождения.