Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо

— Wop… Dago… Spike… Kike… Убирайся, кучерявая. Тут для тебя слишком хорошо.

Конечно, твой собеседник, Жанна, не сдержит слез при виде статуи Свободы — ведь для него это символ родины, терпимости, гостеприимства. Он ее очень любит. Этому способствует и ее внешность: лоно матери, респектабельность, скромность, благоразумие. Она стоит лицом к этим жалким землям и светит им издали, как желанный маяк. Но этот факел, которым она потрясает, подобен крепкой полицейской дубинке. По воскресеньям вместе с семьей он тут гуляет и любуется ею. Но сегодня будничный день. Ты, Жанна, похитила у него время, которое он должен провести со своей машиной. Твое присутствие здесь не требуется, ты ему осточертела. Вон он уже плюет. Шарик жевательной резинки попадает тебе прямо на носок туфли. Он дает тебе понять, что пора убираться, выгоняет тебя. «Пошел прочь, мусульманин!» — слышалось, бывало, в Палермо, только слова эти звучали без всякой злобы. Этого неотесанного человека вспыльчиво выбранили бы мусульманином просто по привычке. Вот уже пятьсот лет так говорят: «Заткни глотку, мусульманин!» Фраза эта появилась в те далекие времена, когда вторгшиеся варвары громили берега Сицилии. Черные галеры и красные паруса… Громили, штурмом брали города, увозили женщин и оставляли за собой только трупы. Все это глубокая древность, но и ее иной раз неплохо вызвать из небытия, чтоб заново воскресить страхи прошлого. «Прочь, мусульманин!» Это почти не брань. Просто вошедшая в быт поговорка, к которой еще можно добавить: «Пусть тебе сатана нос утрет». Чего тут молчать? Балагурство никому не вредит. Подумаешь… Никакой ненависти тут и не примешивается. Просто надо освободиться от начавшегося раздражения, этого мелкого демона, и изгнать его наиболее безобидным образом: «Прочь, мусульманин!» Ну и побранись по-молодому, побреши, наври, дай выход разбушевавшимся чувствам: «Ну и морда у тебя, даже треснуть, и то противно». Иногда почувствуешь себя крепче, мужественней, но при чем тут злость? Давно известно, что ругань стареет, как и люди, которые ее придумали. Брань также покрывается морщинами, теряет свой смысл, вянет, и на нее садится пыль, и все-таки она продолжает быть в ходу. Ну что же, выскажемся.

— Прочь, мусульманин!..

Теперь у нас равный счет.

Сегодня меня ждут в «Ярмарке», журнале немыслимых успехов в жизни, шикарных туалетов, просторных апартаментов и непомерного богатства. Являешься с двухчасовым опозданием. Встречают с какой-то слащавой значительностью и лицемерными улыбками, возникшими на почве всяких сомнений, связанных с моей личностью.

— Ну, что нового?

Взгляд Бэбс и ее полная внутреннего волнения улыбка достаточно ясно выражают, что ты, Жанна, просто ходячее бедствие, наисквернейший пример для других, ты кончишь тем, что тебя вышвырнут за дверь.

— Ты, видно, не спешишь, да и со статьей не торопишься…

Стражи порядка штурмуют меня со всех сторон — ворчание секретарш, редакторские пожимания плечами, а телефонистка с презрением бросает мне кучу принятых ею указаний.

Вы заблудились? Это, наверно, единственное объяснение. Нет? Увлеклись спором. Скажите, пожалуйста, и с кем же?

Вы, конечно, догадываетесь, что в редакционном зале атмосфера несколько перенасыщена скрытой враждой между пожилыми женщинами в поре заката и молодыми карьеристками, готовыми подмять их и прочее… И вот я подвернулась как глоток свежего воздуха. Кое-кто пытается проявить лживый интерес или просто для забавы силится вовлечь меня исподволь в одну из сальных бесед «с перчиком»… ну, европейского пошиба: «Не было ли у вас свиданьица?..» Нет, не дать себя поддеть. Сдержаться. Можно себе представить, какой бы невероятной выглядела в их глазах эта внезапно затеянная на улице дискуссия с незнакомым человеком, и эта грубая перебранка, и взрыв ненависти к иностранцам, обрушившейся на меня как удар грома. Я инстинктом ощущала, что мой рассказ об этом не имел бы ни малейшего успеха и что он мог быть просто «вредным для редакционной карьеры», если следовать терминологии тетушки Рози. Но и мое молчание портит дело… Все смотрят прямо на меня. Вот там, у телефонов, те, кто за столами, кто за пишущими машинками, да еще и главная редакторша, торжественно приступившая к поучению:

— Необходимо, чтоб каждое наше движение, каждая наша мысль могли стать для читательниц журнала хлебом насущным. Все наши поиски и замыслы призваны усилить влияние наших статей.

— Я знаю… Я знаю.

Сию старую песню я знаю просто наизусть, и от пронзительного голоса Флер Ли меня начинает мутить. Хотя это ее обычный тон, мне кажется, что голос ее стал еще пискливей, еще скрипучей, чем прежде. Может, она выпила больше чем следует. Это с ней случается в штурмовые дни, когда журнал запаздывает с выходом или же его тираж падает.

— Беда в том, Жанна, что ваша оригинальность не всегда уместна. Слишком часто вы забываете о том, что наши читательницы жаждут воспринять от нас благовидные, пристойные чувства. Вы понимаете? Путешествие для них означает только одно — яркие, эмоциональные впечатления, которыми будет приятно поделиться в дружеском кругу. И не больше. Ну и дайте им то, чего они от вас ждут.

Я безгранично устала. На меня напала тоска.

Пока Флер Ли продолжала свою речь, я чувствовала, что меня охватывает поток еще не ясных мыслей, какое-то предчувствие, еще расплывчатое, туманное, предчувствие того, что в недалеком будущем случайности жизни дадут мне возможность внести смятение в сердца таких вот образцовых, энергичных, преуспевающих женщин. Ну, если не всех, то хотя бы одной из них (пусть бессознательно, это, видимо, было предчувствием того, чем для меня станет встреча с Кармине Бонавиа и какие она будет иметь последствия). Это было чувство надежды, что настанет день, и Соланто будет известным, и одно это слово, одно это имя, произнесенное вслух, воскресит в Нью-Йорке потерянный континент, его просторы, душистый запах, скалы, возродит мертвый мир — мой мир и возбудит желание побывать в тех местах, мечты о лодке, о весле, скользящем по воде, о влажной земле в час полива, о солнце, уходящем на закате за пурпурные скалы. И я сама удивилась тому, что вдруг порывисто воскликнула каким-то новым для себя тоном: «У вас будет эта статья. Скоро получите».

— Ты неплохо вышла из положения!

Бэбс одобрила мою работу. Я ей прочла, свой очерк. Она «шла» за мной до самой виллы, видела лежащие в траве обломки разрушающихся статуй, и ей тут было по душе. Я помогла ей оценить прелость этих мест. И старую стену крепости с каменными персонажами легенд и сказок, описанную мной со всеми деталями. Она увидела чудовищ-тарасков, которых и поныне в виде чучел носят в праздничных процессиях. Перед ней шли изображенные в камне калеки, сатанинская орда злых волшебников, по ночам превращающихся в волков и преследующих людей; появлялись невиданные змеи, на хвостах у которых вторая голова, сказочные животные из рыцарских романов, полулошади-полугрифоны, люди-собаки, играющие на незнакомых инструментах, танцующие толстяки — мамамуши [7] Этим словом Мольер называл в комедии «Мещанин во дворянстве» чванных вельмож. , еще какие-то смешные фигурки с голыми задами, присевшие на задние лапы. Я вызвала для нее в памяти и странный огромный силуэт статуи в высоком парике, какое-то лунное страшилище, маркиза из ночного кошмара, сторожившего этот покинутый сад.