Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо

Едва мы проехали каких-нибудь пятьсот метров, как моему водителю стало худо, а так как остановиться, приоткрыть дверцу или же выйти было никак нельзя, его тут же вырвало. Он уткнулся головой в колени, а я пока держала руль. Машина была вся в грязи. И он… И я. Но вся эта мерзость была очень кстати, и я почти обрадовалась этому происшествию.

…Я понимала, что дома я смогу рассказать только об этом, иначе не объяснишь, откуда у меня пятна на платье и почему мы вернулись домой на рассвете. Оставалось только сослаться на то, что случилось с моим кавалером, вот с этим самым молодым человеком, который так хорошо воспитан… Он был пьян до бесчувствия. «Неприятное происшествие, каковое, увы, может произойти и с весьма достойными людьми». Как будто именно так и сказала тетка Рози, насколько мне помнится. Она даже не поинтересовалась подробностями. Разве хватило бы у меня решимости сказать ей правду?

В течение следующей недели я под предлогом боли в горле одевала свитер с высоким воротником, а вокруг шеи еще обматывала косынку. Я вся была в синяках, синяки на руках и на запястьях. Постепенно они исчезли…

А потом тетку Рози посетил его отец. Я была немало удивлена тем, что она весьма радостно встретила известие о его приходе и приоделась, как для важного случая. Бедняжка… О чем это она подумала? Он ведь явился за объяснениями. Прежде всего по поводу машины. Она полна нечистот. Он никогда не видел машину в этаком состоянии. Повсюду бутылки. Пятна. Ящик для перчаток взломан. Чем в ней занимались? С того самого вечера его сын находится в очень болезненном состоянии. Подавленное настроение, истерика. Опасаются нервной депрессии. Я слушала все это за дверью, совершенно растерянная. Я чувствовала, что больше кого бы то ни было имею право быть больной или жаловаться, однако нервная депрессия началась у него, а не у меня… Помнится, я заплакала. Еще никогда в жизни я не чувствовала себя столь одинокой, такой несчастной, как в тот день. А его отец все допытывался: «Что же произошло?» Он хотел поговорить со мной. Я была в страшной тревоге: что, если этот дурак ему во всем признался?.. Но тетушка Рози отказалась позвать меня. Она сказала ему весьма категорическим тоном, что следовало бы научить молодого человека пить в меру до того, как отпускать его в светское общество. Что его сын был настолько пьян, что не мог ни вести машину, ни идти пешком. Что швейцар нашел его мертвецки пьяным, лежавшим ничком на диване в холле, без галстука, без обуви. Что пришлось одевать его, класть в такси, чистить ковры, диванные подушки. Просто скандал! И что в конце концов ей думается, что она сказала достаточно, хватит с нее того, что она видела и слышала, что в наши дни просто не знаешь, на кого можно положиться, и что она просит посетителя удалиться.

Я была спасена.

Иногда во мне пробуждается воспоминание об этой ночи. Я представляю себе самое худшее из того, что могло произойти. А если б у бродяги было оружие? Он мог пойти на все… Ничто но могло бы спасти нас от него. С машиной произошла бы авария… На следующий день нас бы обнаружили… Вместе… Бездыханных.

Но чаще все это забывается надолго, и меня целыми месяцами занимает только моя работа…

Я слушала… Слушала эти странные речи, невольно вырвавшиеся у Бэбс и заполнившие комнату своей эфемерной новизной. Они, как пар, липли к мебели, к стенам, проникали повсюду; они вызвали странный холодок в уголках рта мистера Мак-Маннокса — такая фальшивая улыбка бывает у клоунов. Все это относилось к Бэбс, она поднялась со стула и начала быстро ходить, прижимая к бедрам полы своего кимоно и начисто забыв развязные повадки модных манекенщиц.

Скажу вам, что все вокруг изменилось. Да, все ощущалось по-иному: ее духи, свежий аромат туалетной воды, которой она пользовалась, запах остывшего кофе в наших чашках и даже силуэты деревьев в Сентрал-парке, их жалкие кривые ветки без листьев, которые как бы обращали к небу свою тоскливую немую мольбу. Мне нужно было что-то сказать Бэбс, но я не находила слов. Мы ведь не были с ней близкими людьми, не могу даже объяснить почему. Я продолжала глядеть на парк.

— Ну вот. Теперь ты знаешь, как все это было…

— Да, знаю…

Мне как будто послышался ее шепот: «Я все думаю, как надо было…»

Сделав над собой усилие, я, как мне помнится, сказала:

— Если бы хоть немного любви… Возможно, стало бы легче. Или же возмущения, горя, а может, и просто желания отомстить…

Но в голосе моем не чувствовалось волнения. Да слышала ли она меня? Я смотрела на мою уверенную и такую опустошенную подругу… Ей хотелось двигаться, как будто бы слова сами толкали ее. Она металась вокруг стола так, как ищут в горячке прохладное место в постели. Сколько бы она ни повторяла: «Не стоит так трагически воспринимать эту историю. Всегда бывает первый мужчина, потом другой и еще другой. Что касается меня, то двое последних ничего не значили». Но думала-то она по-иному. Передо мной была новая, иная, мне еще не известная Бэбс, немного усталая, отягченная бременем сказанного. Когда она столкнулась лицом к лицу с жизненной правдой, ее броня пала. Бэбс призналась в своей боли, обнажила свою рану. Эта женщина была обманута жизнью.

Мы расстались в то утро так, как будто ни о чем друг другу не рассказывали. Ее тоскливый вопрошающий взгляд не останавливался больше на мне. Бэбс держала себя в руках. Остаток дня прошел в ожидании предстоящего вечернего приема. Она спокойно и заботливо готовилась к этому делу, существенному для нее самой, ее репутации и карьеры.

Шумы, то набегающие волнами, то прерываемые долгими паузами, свидетельствуют о событиях, происходящих в доме тетушки Рози. Я слушаю их, закрыв глаза. Шумы эти занимают меня и вызывают любопытство. И в то же время они, как занавес, охраняют и прячут меня от мыслей, которых надо избегать. Звонки, полные нетерпения, раздаются с черной лестницы: явился посыльный из ресторана. Еще звонок: это гречанка, гладильщица на дому. Трудно описать этот голос, столько в нем негодования: «Ну так как с этим платьем? Оно потребуется сегодня или завтра? Решите сами. Вы же видите, я тороплюсь. У меня, кроме вас, много клиентов». Это характерный тон маленьких людей Нью-Йорка, которым не удалось скопить деньжонок. Мысли о своих неудачах изводят эту женщину, болезненно задевают ее за живое. Вот почему такой тон, он помогает забыть печаль изгнания, постоянно преследующую тебя нищету. Этот вызывающий тон — единственная добытая свобода. «Ах, еще и платье миссис Мак-Маннокс… Да тут куча работы». Все это говорится с такой злостью. Хлопает дверь. Слышна легкая, суетливая, как бы дрожащая походка. Это тетушка Рози в своем белом пеньюаре: свирепый голос гладильщицы напугал ее, и она решила благоразумно ретироваться, а длинные полы ее одежды шелестят, как листья на ветру. Опять звонки. Они сыплются градом. Голос тетушки Рози: «О, наконец-то Этель!» Вслед за этим какое-то щебетание: «Привет всем! Я захватила с собой Попа… Извините за опоздание… Служба длилась так долго». Удары молотка: это устанавливают буфет на подставке. Затем начинается церемония с раскладкой скатерти: «Не в центре, я тебе сказала… Поп, потяни правей… Ты ведь знаешь, что портрет покойного мистера должен быть как раз на середине». Кто это Поп? Ах, это муж Этель… Позвякивание бокалов. Этель их расставляет по два в каждом ряду. Мягкий голос ее мужа, он считает тарелки и напевает: «В кровати моей красотки, моей прекрасной Мабель, каждый день рождество, каждый день…» — «Заткни глотку, пономарь ты этакий! Слышишь ты, Поп? Кто-то из дам еще отдыхает». Приятные, мягкие голоса. И еще скрип. Это снимают двери на площадке, они, наверно, такие тяжелые, слышно оханье: «Эх! А ну!» — нужно соединить комнаты тетушки Рози со студией Бэбс. «Потише, милейший». Значит, внезапно явилась тетушка Рози, она хочет лично посмотреть, как идут дела. Она делает вид, что никак не запомнит имени Попа. А ведь он уже двадцать лет ходит сюда, помогая Этель снимать двери в дни приемов. Он бывал здесь еще во времена мистера Мака.