Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо

Путешественники прибывали волнами, одна за другой, и должны были пройти по узкому коридору, огораживавшему два ряда столов, за которыми сидели чиновники. Движение это было медленным. Бумаги переходили от одного таможенника к другому, просматривались, затем прикладывалась печать. Если возникало какое-то сомнение, очередь задерживалась, а затем снова медленно двигалась гуськом.

Альфио, опираясь на решетку, с интересом рассматривал приезжих, тут были столь разные люди. Молодые растрепанные девушки с висящими на ремешках фотоаппаратами, толстые надушенные дамы в мехах, какой-то мальчик, до того жалкий, что Альфио разволновался, глядя на него. Мальчик нес крохотный чемоданчик и ни слова не говорил. Его одежда была сильно изношена и велика по размерам; на широкой полоске ткани, наклеенной вокруг чемодана, прописными буквами значилось «СОЛО», но что это означало — имя или указание на то, что ребенок приехал один? Мальчик был наголо острижен, как после тифа, и выглядел изнуренным. Откуда он? Когда таможенники осматривали его чемоданчик, Альфио просто трясло от возмущения. Это была операция, лишенная анестезии. Полоску ткани сорвали, и в тщательно продезинфицированном таможенном зале вдруг появился запах деревни. Ребенок смотрел на человека в мундире, рывшегося в его пожитках: козий сыр, колбаса салями, пучок душистой приправы, пара носков, а под ними три пакетика с засушенной зеленью. Когда это раскрыли, все посыпалось на пол.

Альфио с беспокойством всматривался в пассажиров. Проводил взглядом прошедшего старика… За ним появился еще один пожилой человек, но более высокий и худой, тотчас же Альфио узнал его. Пожалуй, помогли этому седые волосы барона и его худоба, особо заметная в черном костюме. Он напоминал старого ученого.

Барон переходил от одного стола к другому с недоумевающим видом человека, не знающего, что дальше с ним произойдет. Альфио приветственно помахал ему рукой и побежал навстречу. Барон на мгновение растерялся. Как странно одет этот человек… Чего он хочет? Барон оставил свой паспорт в руках чиновника, весьма встревоженного его специальной визой и тем, что путешественник явился из страны противника. Когда формальности закончились и барон дошел до решетки, у которой стоял Альфио, он окаменел от неожиданности и радостно вскрикнул:

— Альфио! Возможно ли это?!

Они бросились друг другу в объятия. Как они разно выглядели при этом. Барон, увидев Альфио, заметно приободрился. Снова обрел уверенность, несколько ироническое высокомерие, и, как будто бы кончился для него долгий и тяжелый подъем, он начал дышать свободней. Альфио чувствовал себя иначе, это объятие рывком вернуло его к прошлому. Барон де Д.! Вот он сам во плоти и крови. Сорок лет он был у него в подчинении, с самого детства. Альфио застыл в каком-то отупении, чувствовал, как еще властен над ним изгнанник, которого он пришел встречать.

Он предполагал, что все это произойдет иначе. Хотел быть простым, непринужденным. Но все вдруг куда-то исчезло — и уверенность в себе, появившаяся как результат обеспеченной жизни, и привычная независимость. «Я никого не боюсь… Я повсюду чувствую себя как дома», — говорил он часто с гордостью. Альфио припоминал те традиционно гостеприимные фразы, которые он готовился высказать, но слова застряли где-то внутри, а в памяти волной всплывали совсем иные, уже забытые выражения глубокой почтительности зависящего от своего господина крестьянина. В нем шла острая внутренняя борьба, но барон еще не заметил странного состояния Альфио. Он ласково заговорил с ним, спросил, как поживает Кармине, до того, как Альфио поспешил узнать о здоровье дона Фофо.

— Альфио, Альфио, — повторял барон. — Так это ты? Я всегда был убежден, что ты пробьешь себе дорогу…

Чем же объяснить, что снова возникли в памяти эти забытые старые фразы, которые, мучая Альфио, рвались к его губам? Ведь он себя уговаривал: «Ты уже не тот. К чему так унижаться? Поговори с ним в третьем лице». Но это не помогало, вдобавок им овладело трудно преодолимое стремление тут же схватить руку барона, поцеловать ее и прижать к сердцу. Он сумел на этот раз справиться с собой, но взамен принялся в поисках нужного тона твердить: «Ваше сиятельство… Ваше сиятельство», не зная, как обратиться к барону, и невероятно суетился вокруг барона, обегая его то с одной, то с другой стороны с целью освободить старика от его дорожной ноши и пропустить впереди себя. Помимо собственной воли Альфио продемонстрировал барону, что в нем еще живет старый крестьянин, бывший пастух, несмотря на элегантную внешность преуспевающего человека, начинающего полнеть после многих лет благополучия.

Уже миновали реку и торопящиеся в порт пароходы, проехали мост, дерзким прыжком шагнувший через нее, и много прямых, слишком прямых улиц с высокими, бегущими к небу зданиями. То тут, то там виднелись легкие изящные балдахины над тротуарами, чтоб можно было, выйдя из машины и не замочив ног, войти в шикарные подъезды особняков богатых кварталов; неожиданности одна за другой: гейзеры пара на мостовой, вихри пыли, которые несет морской ветер, — Нью-Йорк, оказывается, грязный город, как это ни странно, — светящиеся, никогда не потухающие вывески на фасадах, днем они неуместны. Многое казалось удивительным барону де Д. на пути от аэропорта Лa-Гардия до Нью-Йорка. Он ощущал себя то помолодевшим, то совершенно подавленным, интерес к новой жизни вдруг сменялся ощущением старческой немощи. Рядом с ним сидел Альфио, изменившийся Альфио, в расстегнутой рубашке с засученными рукавами, открывавшими крепкие бицепсы. Его бывший батрак сидел за рулем в сдвинутой на затылок шляпе и вел машину совсем по-американски, с хорошо натренированной небрежностью.

Вдруг барону де Д. показалось, что они уже за пределами Нью-Йорка, он был в этом почти убежден. Все разом изменилось. Полная метаморфоза. Барон смотрел на уменьшающиеся дома, теряющие сразу, как по волшебству, по двадцать, а то и по тридцать этажей. Фасады меняли формы, окраску. Там они выглядели холодней, строже, чище, сами дома казались необитаемыми. Здесь стены были яркие, розовые, желтые, повсюду висело на веревках белье, колыхавшееся на ветру. Казалось странным, что прямые улицы сразу исчезли и вместо них появилось сложное переплетение тупиков и переулков, забитых берлогами и логовищами; улицы здесь извивались зигзагами, горками. Тротуары, которые прежде походили на взлетные полосы на аэродромах — так они были просторны и пусты, теперь казались тесными из-за плотной толпы и уймы лотков. Овощи и фрукты, которыми они торговали, заполнили улицы от начала до конца, как будто бы невидимое изобилие, хранившееся где-то внутри огромного города, вдруг шумно хлынуло именно сюда.