Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо

— Знаете, желание испытать эти снадобья не менее глупо, чем надежда выиграть в лотерее, Если б я на самом деле верила, что можно что-то сделать… Ну что за физиономия получилась! Не выпить ли нам, Жанна? Хотите? Шотландского виски с содовой. Хоть настроение изменится.

Облако пудры, и вот уже вновь зажглись розовые лампы. Тетушка Рози покидала поле битвы с разочарованным видом и стесненным дыханием, какое бывает у ловца жемчуга, возвращающегося с пустыми руками после того, как он нырнул очень глубоко. Что ей сказать? Как ее утешить? Предрассудки «сделано в США» столь живучи… Противопоставить ей одну из статуй Мудрости, набросать ей силуэт какой-либо из достойных пожилых женщин, которых я уважала в детстве? Вызвать их из туннеля забвения, воскресить их светлой силой слов? У меня часто появлялось такое желание. Мне нередко хотелось рассказать тетушке Рози о воскресеньях в Палермо, праздниках моего детства, когда моя бабушка водила нас на пляж и смотрела, как мы купались. Моя седая полногрудая бабушка всегда носила траурные платья из крепа (фиолетового, серого или черного), толстые чулки, туфли с застежкой на пуговичках на распухших ногах. Боже мой, каким успехом она пользовалась! Еще издалека ее уже примечали, эту медленно бредущую по песку женщину. Она шла, решительно глядя вперед, набирая воздух полной грудью, похожая на диву, готовую взять свое верхнее «до». Чуть ли не двадцать молодых людей бросались ей навстречу, парни в крохотных плавках, с такими красивыми фигурами, загорелые, с мокрыми кудрявыми волосами, приникшими к затылку. «Мадам Мери, не принести ли вам gelalo [5] Мороженое (итал.) . ?», «Мадам Мери, не поставить ли вам здесь зонт от солнца?» Они сновали вокруг нее, желая чем-нибудь услужить. Если кто-либо из нас во время купанья заплывал далеко от берега, ей почти не приходилось кричать. Кто-нибудь из этих обольщенных ею красавцев, какой-нибудь доброволец, поспешно осеняя себя крестом, бросался в волны вниз головой, мощно бил ногами по воде, плевался, пускал ноздрями целые фонтаны брызг — словом, делал как можно больше шума, чтоб она заметила все эти неимоверные усилия, и хватал неосторожного, тащил его силой или добровольно к берегу и наконец-то доставлял на песок мокрого, дрожащего, растерянного внука, эту живую добычу, прямо к ногам бабушки. Непокорный, неразумный, вот его в угол, лишить купанья! Поняла бы меня тетушка Рози, поверила бы она мне, если б я сказала ей, что звезда женственности блистала на лице этой женщины и что ей было уже семьдесят пять лет, когда она восседала на простом кухонном табурете на берегу моря, с лицом, обращенным к горизонту, наблюдая за целым выводком своих горластых внуков от двух до восьми лет — о да, мадам, каждый год новенький, — и выглядела грациозней любой королевы среди стройных тел примостившихся на солнцепеке у ее ног счастливых, внимающих ее словам и советам подростков? Это была картина незабываемой красоты! Рассказать все бедной тетушке Рози? Но она же ничего но поймет… Тем, кто охвачен тоской, тем, кто верит, что мечты могут сбыться, даже если они имеют такую уродливую форму, бесполезно говорить, что они обманывают себя, что в других местах все это бывает по-другому. Я не говорила ни слова, и молчание, разделявшее нас, было таким тяжелым, таким непроницаемым, что мы уже не смогли бы понять друг друга. Ничего нет тоскливей такого молчания! Как хотелось бы успокоить тетушку Рози, рассказав ей о стране, где женщины стареют с таким благородством, где им удается до последнего дня жизни сохранить свою женскую власть. Но я не смогла этого сделать, ничего не получалось. Встречи с миссис Мак-Маннокс порождали во мне знакомое тяжелое ощущение: печаль, возникающую от взаимного непонимания.

Все это было еще за несколько недель до того дня, как я увидела одетого в черное Кармине Бонавиа на Малберри-стрит. Мне уже нестерпимо хотелось укрыться от тетушки Рози, трудно было терпеть столько уродливых проявлений, так удивительно соединившихся в одном лице, и я не видела другого выхода, кроме ухода в свое прошлое. Предоставить себя только воспоминаниям — вот что мне оставалось.

Узы глубокие и подсознательные еще прочно связывают меня с детством, иначе я не чувствовала бы такую частую необходимость вызывать перед собой прошлое. Какая радость возвращаться к тому, что было! Лежать на кровати в тихой комнате, вычеркнуть из памяти нынешний день, пробежать в мыслях недавно прошедшее, вспомнить вчера, потом все это отбросить, чтоб ускользнуть от грусти, и идти все дальше в былое, пока не наткнешься на пустоту, на зияющую трещину, когда покажется, что все утрачено, и вдруг снова, как тайное убежище, обрести картины детства — вот что стало моим бегством в себя. Эту радость я впервые познала в Нью-Йорке, когда память помогла мне восстанавливать лица и людей, и это стало насущно необходимой духовной пищей, каждая кроха которой несла исцеление.

Вот «давние» воспитанницы нашего монастыря… Почему мне вдруг вспомнились эти женщины, хотя они не были моими приятельницами? Впрочем, какое это имеет значение! Мне приятно снова видеть их легкие колышущиеся мантильи. И черные тафтовые платья с декольте в десять-то часов утра. Кто, кроме них, решился бы на такое? Я слышу, как открывается и скрипит дверь, благородно одряхлевшая, как и все в нашей часовне. Какой-то запах? Да нет, просто воздух Палермо ворвался в наш замкнутый мир, пахнущий только горячим воском и исповедальней. «Давние» появляются маленькими группками и быстро идут к кропильнице. И невольно сравниваешь их, хоть это и обидно, пожалуй, с козами, собирающимися кучкой, чтоб попить у фонтана, но, право, как все это похоже! Кончиками пальцев, осторожными движениями они берут святую воду, потом направляются дальше на цыпочках к центральной дорожке, придерживая одной рукой мантилью над слишком глубоким вырезом платья, а другой прижимая шелковую юбку к бедрам, чтобы злосчастный ветер, нескромный взгляд или неловкий шаг не нарушили достоинства женщины, входящей в церковь.

Они кивают головой или молча подмигивают сестрам-монахиням: «Здравствуйте, здравствуйте» — с таким видом, словно спрашивают: «Вы все еще здесь?» Как будто эти бедняжки могут быть где-то еще! Но таковы традиции монастыря, незыблемые, как дипломатический протокол. Монашеские покрывала скромно опускаются, они трепещут, как черная листва за позолоченной решеткой ограды; этот трепет едва заметен — так массивна решетка и узки ее щели. «Давние» воспитанницы проходят через всю часовню, а мы, девочки, стоя на коленях на низких скамеечках, вытягиваем шеи, чтоб ничего не пропустить из этого зрелища. Мы немного робеем перед ними. Возраст, наверно, причиной. Ведь им кому тридцать, сорок, пятьдесят, а кому шестьдесят и даже больше. Они шепчутся, ищут свои места. На жаргоне нашего пансионата «давними» звались те жительницы Палермо, которые, как и мы, воспитывались у монахинь ордена Благовещения. Каждое воскресенье они приходили как бы с одной-единственной целью: удивить и заинтересовать нас, малышек. Жизнь удивляет тех, кто ничего о ней не знает. Недоступное манит, а мы, широко открыв глаза, следили за этими женщинами — ведь у них было прошлое, неотделимое в нашем детском мозгу от мыслей о любви и о грехе. Мы, подростки, живущие взаперти, легко создавали фантастические сюжеты. Наверное, я плохо описала «давних» воспитанниц, я не сумела показать всю естественность их поведения, свойственное им жизнелюбие, манеру выражать признательность радостными жестами, теплотой взгляда? Они были полны нежности, пыла, в основе которых была чувственность натуры, рвущаяся наружу, окутывавшая их как облаком. Я не сказала еще о молодых мужчинах, которые их неотступно сопровождали, забыла упомянуть, что они появлялись среди нас, всегда окруженные обильной родней. Сыновья, внуки, племянники четырнадцати-пятнадцати лет уже владели тайными уловками соблазнителей, и все в них говорило о нетерпеливом желании нравиться. Они имитировали жесты любовников, суетились, подвигали стулья, поддерживали соскальзывающие мантильи, поднимали упавшие монеты, подсовывали под низкие скамеечки для коленопреклонения коробки от кондитера, внимательно наблюдая за ними, как будто этот драгоценный товар мог куда-то исчезнуть. И тут же вытирали носы своим младшим братьям и следили за мессой, вовремя осеняя себя крестом, каялись, отбивали земные поклоны и ни на минуту не отрывали от нас, девочек, своих пламенных взоров. Они складывали губы, как для поцелуя, и адресовали нам вздохи, от которых разрывалось сердце. Словом, действовали, как опытные соблазнители.