Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо

Я не расставалась с заметкой из сицилийской газеты. Единственное свидетельство о последнем сражении Антонио, в котором он погиб. Об этом рассказывалось напыщенно и вместе с тем скупо. Так делаются надписи на фасадах церквей о памятных событиях — подвигах рыцарей или королевских визитах. Целый столбец уделялся пышной генеалогии, монотонному перечислению античных героев и даже нескольких святых, якобы принадлежавших к родословной барона де Д. Это должно было помочь читателю разобраться в том, какой потерей явилась гибель Антонио. А затем, чтобы затронуть чувствительность, описывали мальчишек с городских окраин, молодых крестьянских парней, погибших вместе с ним. Подростки понимали близость конца, нелепость развязки и в свой последний час осыпали врага бранью и свирепой хулой, добросовестно изложенной репортером и выданной им за предсмертные речи умирающих.

Многое в этом описании казалось мне поэтическим, насыщенным чувством, гревшим мое сердце. Значит, можно и так прощаться с жизнью, выкрикивая врагу в лицо» «Тысяча шлюх в твоем роду!», или: «Сучья кровь!», или слать с горы в адрес невидимых солдат угрозу, достойную древнего воина: «Попадись ты мне, воткну нож тебе в задницу!» Это и меня утешало, как настоящая месть. Я часто перечитывала эту заметку, и она приобретала для меня все больший смысл, почти легендарный, превратившись в каждодневное воспоминание о дорогом мне человеке. Это возвращало меня к далеким дням детства, к странствующим рыцарям сестры Риты, к нашим монастырским воскресеньям, проводимым в саду, засаженном огненно цветущими глициниями, где мы подавали гостям апельсиновый напиток и разведенную водичкой марсалу. Я вспоминала королевские гербы на стенах нашей монастырской школы, детскую живость наших молитв и долгие часы с Антонио, эту блаженную дремоту в тени на жарком солнце. Ведь этот обрывок бумаги, эта скромная гробница, — все, что мне от него осталось.

Теперь у меня есть Агата, волшебница Агата в черном платье. Мы двое — единственные свидетели прошлого, уцелевшие после того, как все исчезло. Агата — сама мудрость, и каждое ее слово насыщено глубоким смыслом. Она понимала все быстрей и глубже, чем другие люди, она, такая необразованная. Но сердца б у нее хватило, чтобы изменить мир.

В своей домашней молельне, которую я уже описывала, Агата поместила и Кармине. Он теперь находился среди святых покровительниц нашего острова. Только горячая любовь Агаты могла так преобразить ее страшное горе. Она никогда не произносила слово «умер». Кармине для нее «вернулся». Куда вернулся, Агата? Скажи ради бога. На небо? В рай? Она молчала. Кармине «вернулся». А о себе порой говорила, что вот придет такой день, Тео будет большим, и она тоже вернется. И было неясным, о чем идет речь — о возвращении в Сицилию или о смерти.

Так Кармине оставался для нас живым, и это сделала волшебница Агата. Нужно было хотя бы это, чтобы помешать Альфио окончательно пойти ко дну. Агата свершила это чудо. Когда ей не доставало Евангелия, она призывала в помощь мифологию. Но я-то хорошо ее знала и могла понимать, что бессонными ночами ее обуревало отчаяние. Она представляла себе Кармине и его преследователей, будила, расталкивала Калоджеро и трепещущим от тоски голосом спрашивала: «Ты веришь, что человек может превратиться в быка?» Калоджеро пытался что-то вспомнить, успокоить ее, утверждая, что где-то он видел изображение такой истории в одной скульптуре. И Агата засыпала, представляя себе Кармине, который спокойно пасется на лугу. У него густая шерсть на лбу, и он широко расставляет копыта.

Она говорила о необходимости забвения и часто учила меня, как этого достигнуть. «Ты должна тоже забыть, тоже», — повторяла она. Наше прошлое казалось ей тяжким грузом. Еще она говорила: «Да что ты, утопленница?», когда я была холодна к ее восторгам. Как девчонка, она в обыденных вещах видела нечто чудесное и боялась: а вдруг это внезапно исчезнет. Это неудивительно, когда подумаешь, из какой нищеты она выбралась. И я старалась не забывать об этом, радовалась с ней вместе и подтверждала, что Тео прекрасен, как Иоанн Креститель, красив, как турецкий дворянин, хорош, как король, как святой. Я соглашалась с тем, что кариатида у входа в кинематограф нашего квартала позолочена еще лучше, чем мадонна Петит Шез, и что актриса, которая пришла поесть чего-нибудь вкусного «У Альфио», например «пиццу неанолитано», — это невероятно элегантная кинозвезда, у нее такая фигура, что при виде ее часы замирают. Сколько же приятного нам постоянно посылает бог.

Но Агата никогда не говорила слова «Палермо». Если оно проскальзывало по недосмотру у кого-либо из нас, был ли это Тео, Калоджеро или я, Агата тут же закрывала уши руками и кричала: «Да замолчите же! Вы хотите меня погубить…» Иногда она тихо говорила: «Память — это ад».

Из нас двоих она была более сильной, и я хочу, чтоб последним образом моего романа было лицо маленькой Агаты, моего друга. Она встречала меня у дверей ресторана «У Альфио», я ежедневно бегала повидаться с ней и так всегда торопилась, что мне казалось, будто бегу по Нью-Йорку босиком. «Садитесь, мои девочки», — говорил Альфио. «А вот и ты, Жанна! Мы ждем тебя», — говорила Агата, объединявшая всех нас, маленькая Агата в черном платье, страж наших мыслей, бдительно оберегавшая нас от опасных воспоминаний, могущих нарушить безмятежность ночей. Агата в косынке на голове, бегающая вокруг стола, потом снова в кухню, туда и обратно, то к одному, то к другому из нас, чтобы поделиться своими находками, порадоваться, даже поплясать. Все для того, чтобы никто из нас никогда не произносил слово, владевшее всеми и таившее в себе неугасимое пламя…

Где ж нам хранить то немногое, что мы еще знали о Соланто?

В окнах замка нет больше огней. Но привратник в большой, надвинутой на лоб фуражке по-прежнему сторожит его из того уголка, где тень спасает его от солнца. Дон Фофо там бывает редко. Он живет теперь в горах, в том домике. Какая-то молоденькая крестьянка, а в деревне говорили, совсем девчушка, сумела утешить его и родила ему сына. Его назвали Антонио, чтобы выполнить последнюю волю барона де Д.

А Заира взялась нянчить малыша.

Мулен де Брей, 1961

Монделло, 1964–1965

Моренвиль, 1966

Особенность романа «Забыть Палермо» заключается в том, что он писался без расчета на опубликование, — во всяком случае, с мыслью о том, что если он и будет напечатан, то это произойдет не скоро. Роман был задуман и начат в тишине и даже в тайне. О том, что я пишу, никто не знал. Это обстоятельство мне хочется особенно подчеркнуть. Я могу сказать с полной откровенностью, что если некоторые из окружавших меня людей — друзей или недругов — и могли смутно догадываться о том, что уже шесть лет (с 1961 по 1966 год) я что-то пишу, то, во всяком случае, никто не имел никакого представления о теме, которую я избрала.