Валерий Губин - Вечное невозвращение

— Да неужели ты правильно идешь, ведь не видно ничего?

— Правильно, мать, не волнуйся. Вот черничник! — он с шумом ударил по кустам палкой. — Скоро он кончится, и начнется березовая роща. Там и отдохнем.

Действительно, вскоре впереди забелели стволы берез. Григорий Иванович, кряхтя, опустился на поваленное дерево. Она села рядом и достала термос.

— Выпей чайку, я тут еще хлеба с салом взяла.

— Не могу, Маша, есть, что-то я сейчас очень волнуюсь. А ты поешь, обязательно поешь! — Он обнял ее за спину. — Не замерзла?

— А почему волнуешься? Тебе страшно?

— Нет, чего тут бояться. А волнуюсь от всяких воспоминаний. Я вот так же волновался, когда к тебе на свидание шел первый раз.

— Будто ты помнишь, как тогда волновался, — она недоверчиво хмыкнула.

— Помню, а как же. Я это всю жизнь помню.

Посветлело. Видимо, поднявшийся ветерок немного сдвинул плотную массу облаков, и прямо над стариками засверкали, дрожа в лесных испарениях, три звезды.

— Вон как звезды дрожат, наверное, дождь будет.

— Сегодня уже не будет, разве что к вечеру соберется. Помоги-ка мне встать.

Они двинулись дальше. Березовая роща кончилась, пошли высоченные ели вперемешку с соснами, потянуло терпким запахом смолы, земля стала плотной и почти голой. Григорий Иванович больше не загребал сапогами листья, и они шли бесшумно, как две тени, еще более темные, чем окружавший их мрак. Старушка думала про свой участок — какой он маленький, обжитой, по сравнению с этой громадой леса и неба. И тишина, такая странная тишина, которая как будто вслушивается во все вокруг, и потому они стараются идти как можно тише. И этот лес, и вся природа давно уже стали ей чужими, а сейчас, ночью, — так просто страшными. Но если бы эта тишина вдруг разорвалась, и какой-нибудь громовой голос спросил: "А вы что тут бродите, старые люди? Что потеряли и что хотите от меня?" — она бы, наверное, не растерялась и сумела попросить еще несколько лет жизни Григорию Ивановичу и спокойной смерти им обоим.

Они еще три раза отдыхали, и хотя Григорий Иванович тянул вперед, но после каждого привала все тяжелее было вставать, все медленнее шел он, тяжело, прерывисто дыша.

"Не дойдем", — с грустью и досадой подумала она, и тут же лес внезапно кончился. Они вышли на поляну. Лутохинский дворец смутно темнел впереди большой бесформенной массой.

— Вот он, — прошептал старик. — Сейчас чуть передохнем и пойдем на ту сторону — там вход.

— Ты почему шепотом?

— Не знаю. А ты?

— Да мне страшно: вдруг там кто-то есть?

— Вот глупая! — сказал Григорий Иванович, но без особой отваги в голосе.

Они стали обходить дворец, но, не признаваясь себе в охватившей их робости, на поляну не шли, а двигались по опушке леса. И вдруг остановились как вкопанные. В левом крыле дворца, в третьем от угла окне, горел свет. Григорий Иванович почувствовал, как пальцы жены впились ему в ладонь. Свет чуть-чуть дрожал, колебался — так могла гореть только свеча или керосиновая лампа.

— Не зря я боялась, — опять зашептала она. — Пойдем отсюда скорее.

— Что же, так и уйдем?

— Уйдем, уйдем, никуда тебя не пущу!

Они еще постояли прислушиваясь. Никакого шума из дворца не доносилось, и ничьи тени лампу не заслоняли. Но это не прибавило им смелости.

— Обидно, — вздохнул старик и повернул к лесу.

Она плохо помнила, как доплелись до дома, как она, шатаясь от усталости, стелила постель, и лишь одна мысль билась и ужасала — теперь Григорий Иванович ляжет и больше не встанет.

Но все обошлось. Проснулась она поздно и услышала, как он что-то колотит во дворе под окном и бубнит себе под нос, как будто напевает.

— Никак тебе наше гулянье на пользу пошло, дед! — обрадованно крикнула она с крыльца.

— Да я сам удивляюсь, откуда силы взялись. — Он снял с верстака сколоченную рамку. — Жаль только, что не получилось ничего с дворцом.

— Не расстраивайся, как-нибудь еще сходим.

— Ты серьезно говоришь? Неужели пойдешь, не испугаешься?

— Может и пойду.

В обед пришел племянник, принес хлеба, крупы, рассказал все районные новости.

— Послушай, Петя, — сказал старик, — у меня к тебе просьба. По деревне разные слухи ползут об этом Лутохинском дворце. Там якобы по ночам кто-то шастает — то ли привидения, то ли еще кто. Мне, как бывшему вашему учителю, это неприятно. Со слухами и суевериями надо бороться. Сходил бы ты туда с кем-нибудь на пару. Я в милицию не хочу обращаться, еще на смех поднимут.

— Да что вам до слухов, Григорий Иванович, плюньте, пусть болтают.

— Сходи, прошу тебя. — Григорий Иванович сказал это с такой тоской в голосе, что племянник недоуменно поднял голову и долго смотрел на него.

— А почему ночью?

— Днем там, ясно, никого нет. Поле рядом, трактора работают.

— Странно все это… Но если вы просите, схожу. Я Саню соседского возьму — он десантником был, ничего не боится.

Племянник объявился снова через два дня.

— Ну что там? — нетерпеливо поднялся ему навстречу Григорий Иванович.

— Ничего, — развел тот руками, — абсолютно ничего, сплошная свалка мусора и никаких свежих следов. Хотя, конечно, место там неприятное.

В ту же ночь они снова вышли из дому. Пока шли улицей, сыпал мелкий дождь, но в лесу стало суше — только редкие крупные капли время от времени стучали по брезентовому плащу старика. Они опять отдыхали в березовой роще, старушка, как и в первый раз, с испугом вглядывалась в окружавшую темноту, и ей мерещились лихие ночные люди.

Григорий Иванович раз решил сократить путь, и они пошли через поле. Идти по глинистой стерне оказалось труднее, зато здесь было не так страшно и легче дышалось. Они дошли до середины и, выбившись из сил, сели под огромной копной соломы. Облака бежали так низко, что отсюда, с земли, казалось, задевают верх копны. За сеткой дождя не было видно конца поля, и старушке чудилось, что они где-то в бескрайней степи, всеми забытые и заброшенные, ждут своей смерти. Хотя сидели на соломе, было холодно и жестко, и старушка почувствовала вдруг, какая она, эта земля огромная и стылая. Она все в себя принимает, как приняла ее двух первых детей, родившихся мертвыми, и их скоро примет тоже — и они станут соломой, редким ночным дождем или березами в роще, тоже будут стоять и вслушиваться вместе со всеми деревьями в осеннюю ночную тишину. Она даже всхлипнула.

— Ты чего? Плачешь?

— Да так я, чуть-чуть. Жалко вдруг стало.

— Кого жалко?

— Нас с тобой жалко, детей наших жалко, внуков.

— Внуков-то что жалеть, они гораздо счастливее нас будут.

— Если вырастут хорошими людьми, им будет так же тяжело и трудно, как нам было.

Лес оборвался неожиданно, как и в прошлый раз. Они опять по опушке огибали дворец, чтобы выйти к фасаду, и опять как будто в сердце толкнуло — в третьем слева окне горел свет.