Валерий Губин - Вечное невозвращение

Иногда я просто грезил наяву этими мгновениями, которые растягивались на целые часы. Одно время я не мог слушать эту "Виноградную косточку", потому что она щемящей болью отдавалась в моей душе.

Однажды, я решил, что пришел к разгадке этого необыкновенного феномена моей памяти. Благодаря мимолетным встречам с Таней и горькой разлуке с ней, мне открылась стихия чистой любви. Моя несчастная любовь к ней сделала возможной для меня любовь вообще, ту недостижимую, никогда не осуществляющуюся любовь к прекрасной женщине, о которой мечтает, чаще всего неосознанно, каждый мужчина, и на попытках описать ее исчезающий, расплывающийся облик построена вся художественная литература. Это оказалось тем настроем души, благодаря которому удается преодолевать неизбывную скуку существования, и в каждом мгновении жизни видеть глубокий смысл. То есть жить в полном смысле этого слова, не проклиная поражения, болезни, подступающую старость, бессмысленность власти и сумятицу будней. И воспоминания мои — не воспоминания о конкретной женщине, которую я когда-то любил, а попытка удержаться в этой чистой стихии.

Но проходило время, и все мои соображения представлялись мне абстрактным метафизическим умствованием. Не может психически нормальный человек сорок с лишним лет постоянно вспоминать о женщине, с которой провел всего несколько счастливых часов. Нормальный человек просто не способен в любой момент своей жизни небольшим усилием воли увидеть перед собой ее лицо, так ясно, словно видел несколько минут назад, увидеть эти большие, черные, слегка раскосые глаза и почувствовать легкий, еле уловимый запах земляники. Здесь замешана какая-то чертовщина, колдовство, продолжающее действовать столько лет. Может быть, я тогда свалял дурака, нужно было бороться за нее, цепляться во что бы то ни стало, Таня ждала этого, и, не дождавшись, заговорила меня, навела такую вот порчу. Она как-то упоминала про свои цыганские корни.

И, тем не менее, однажды случилось чудо — я встретил Артура, того самого блестящего красавца-спортсмена, покорителя женских сердец, моего счастливого соперника. Теперь передо мной сидел старик, не дряхлый, еще крепкий, сохранивший осанку и даже волосы, хотя они были совершенно белые, и рассказывал о необыкновенных способностях своей внучки, которая обязательно хочет учиться у нас на факультете. Почему я его узнал? Ничто в нем не напоминало мне об Артуре, да и не могло напоминать. Я просто не помнил его лица. Правда, у него остались такие же длинные, вьющиеся волосы, только их я и помнил, и, может быть, это подтолкнуло мою память, но было и еще что-то — неприятное, тревожное чувство шевелилось в моей душе, когда он поднимал на меня глаза. До сих пор не понимаю, почему я спросил его — не жил ли он в Риге? Минут через пятнадцать мы добрались до Тани. Он не сразу смог понять, о ком идет речь, но потом, после моих описаний, радостно заулыбался. Ну, конечно же, он помнит ее — первая красавица на их курсе. Он был на ее свадьбе и даже помог с отъездом. Они уезжали в Благовещенск, куда направили ее мужа, выпускника военного училища. Потом он получил от нее письмо, где она писала, что они устроились хорошо и им даже дали казенную квартиру. Потом через полгода, в ответ на его поздравительную открытку, муж написал, что она умерла при родах.

— Умерла… — как эхо отозвался я, — то есть… как это… когда это случилось?

— Да почти сорок лет прошло. И какая была удивительно красивая женщина! Вы же помните?

— Я помню.

Он еще долго рассказывал что-то о своей жизни, но я больше не слышал ни слова. Наконец он замолк и так, в молчании, мы просидели много времени. Когда я пришел в себя, то встал и заверил его, что приложу все усилия, чтобы его внучка училась у нас. Он сначала немного удивился такой горячности, но потом, конечно, обрадовался, долго тряс мою руку, и что-то снова говорил о Риге, о том, как давно он там не был, хотя у него тьма рижских родственников. На какую-то секунду мне стало страшно отпускать его — ведь это для меня единственный в мире человек, который знает о Тане. Но потом понял, что он уже забыл ее, и никогда не будет больше вспоминать, как не вспоминал все эти годы. Для него это крохотный эпизод из давно прошедшей молодости.

Я почти час шел до метро, хотя надо было пройти метров триста. Часто останавливался, смотрел себе под ноги, потом на хмурое небо, и думал, соберется, наконец, дождь или не соберется, и нужно ли заранее достать из портфеля зонтик. Я решил тогда, что мое состояние похоже на состояние человека, у которого вдруг исчезло все, и ему больше некуда идти и нечего делать. У него исчезла работа, семья, его выгнали из квартиры. Вокруг только абсолютная, всепоглощающая пустота, в которой вязнет любая мысль и совершенно не слышно звука шагов.

Но, по мере приближения к метро, пустота начала уплотняться, в ней появились отдельные лица и стали слышны голоса. Я даже решил, что известие о ее смерти оказало на меня неправомерно сильное впечатление. Я ведь и так твердо был уверен, что никогда больше не увижу ее, несмотря на все мои мечтания. И, может быть, они были возможны только в силу этой уверенности. Она давно уже умерла для меня. Или, лучше сказать, все равно, что умерла. Превратилась в символ. Но отчего же теперь все пронизано тупой, не проходящей болью?

Неужели оттого, что я сорок лет любил женщину, которой не было в живых? Сорок лет я вспоминал о ней, а она давно умерла! Сорок лет я беседовал с ней и пел ей песни, а ее все это время не было на свете! И это, как мне тогда представилось, гораздо страшнее, чем потерять близкого, живущего рядом человека. Может быть, мои воспоминания о ней были самой главной нитью, связывающей меня с этим миром? Или одной из немногих нитей? Может быть, они были оправданием моей жизни — Таня продолжает пребывать здесь на Земле только благодаря моей памяти, моей любви. Родители ее давно умерли, в детях она не продолжилась, муж, скорее всего, давно уже женился снова, у него внуки, если он вообще жив. Умру я, и ее бесплотная тень отлетит в звездную бездну, которая так и не заметила ее существования.

Тут я вспомнил яркую полосу от падающего метеорита в черном небе над степью, которая осветила тогда мое короткое счастье. Она и сейчас осветила дальний уголок памяти, картинку, которая почему-то никогда не всплывала в сознании за эти годы: Таня стоит по колено в воде, в Ишиме, стоит, держа подол платья, открыв неожиданно полные и сильные ноги, и требует, чтобы я спустился к ней и отнес ее на берег, потому что ей противно идти по вязкому дну. Я бросаюсь к ней, но, поскользнувшись, падаю в одежде в воду и обдаю ее фонтаном брызг. Она хохочет, вода стекает с ее лица, мокрые волосы прилипают к щекам и шее, и у меня мурашки бегут по спине, от того, что я вижу, как она необыкновенно, невыносимо прекрасна.