Валерий Губин - Вечное невозвращение

Так и не успев достать зонтик, я стою под хлещущими струями и блаженно улыбаюсь, пытаясь еще на несколько секунд задержаться на том глинистом берегу далекой казахской речки.

Я приехал в Ригу на прибалтийский философский конгресс. Конгресс проходил в Доме ученых в Лиелупе, маленьком курортном городишке на берегу залива. В первый день по окончании заседания должен был состояться банкет, здесь же, в ресторане. Пить и сидеть в душном прокуренном зале мне не хотелось, и я пошел прогуляться. Шел по бесконечно длинным улицам, тянущимся параллельно пляжу. Было тихо, только шумело море из-за дюн, и пустынно, поскольку дачный сезон еще не начался. Дома стояли с закрытыми ставнями, редкие прохожие не мешали думать. Пару раз вышел к морю, но холодный ветер быстро выгнал меня к домам. Здесь прошло мое детство — всевозможные санатории и лагеря, куда мать забрасывала меня на все лето, бесконечно уставая за зиму от моего шумного существования. Детские переживания, радости и тревоги постепенно возвращались вместе с памятью о безвозвратно ушедших годах, наполняя меня грустью.

Незаметно я прошел порядочный кусок. Смеркалось, пора было поворачивать назад. И уже решив повернуть, я увидел дом, деревянный, двухэтажный, с верандами, с разноцветными стеклышками по углам больших окон. В этом доме я провел пять или шесть летних каникул подряд. Здесь в первый раз влюбился в девочку из старшего отряда, здесь просыпался по ночам и долго лежал, слушая, как шумит море, а по утрам, открыв глаза, видел раскачивавшиеся кроны сосен за окном.

Я долго стоял, разглядывая дом, пустой, с заколоченной досками дверью, и во мне вдруг начала шевелиться странная мысль, которая и раньше, уже много лет, не давала покоя: куда же делись все эти годы, такие живые, плотно наполненные моими ощущениями, словами, запахами моря, травы, высохшего дерева, моими радостями и горем? Сколько раз, обиженный кем-нибудь, я забирался в те кусты у забора и безутешно плакал, и тогда казалось, что мое горе так огромно, что оно никогда не пройдет. Сколько раз я радовался здесь незначительным удовольствиям детства — купанию в море теплым вечером, чернике в лесу или лишней порции компота, — в то время они казались вполне достойными той энергии, которую я на них тратил. Неужели все это исчезло без следа и живет лишь жалкой призрачной жизнью в глубинах моей памяти? Ведь это была не только моя жизнь, она переплеталась с жизнями десятков других людей — я зависел от них, а они от меня; потом все исчезло, как будто никогда и не существовало. На секунду мне показалось до жути странным, как много людей: дети, взрослые, врачи, повара — все это жило, шумело, суетилось, а теперь я стою и ощущаю, что ничего больше нет, давно нет. Так прочно все кануло в небытие, в темную воду забвения, что даже кругов на поверхности не осталось. Все взрослые моего детства, наверное, уже умерли, да и сам дом, судя по его виду, назначен на снос, в нем явно несколько лет уже никто не жил. Стало невыносимо грустно. Я повернулся, чтобы пойти прочь, как вдруг почувствовал, что дом меня не отпускает. Он стоял в сумерках нависшей надо мной серой глыбой с темными окнами-глазницами и не отпускал.

"Может, моя детская душа бродит там, я ее оживил своим присутствием, до этого она спала, впечатавшись в причудливый узор трещин на потолке или в разноцветные стеклышки веранды, а теперь ожила и бродит, смотрит на меня из темных окон".

Я отворил ветхую калитку. Доска с ржавыми гвоздями легко оторвалась от косяка, дверь оказалась незапертой. Внутри, на веранде, пахло сыростью и пылью, толстый слой которой лежал повсюду — на полу, на сваленных в углу сломанных столах и стульях. Я вышел в коридор и стал подниматься по скрипучей лестнице наверх. Вот здесь была спальня, там у окна стояла моя кровать. Тут и сейчас несколько кроватей с голыми панцирными сетками. Я прислушался. В доме было тихо, только на лестнице что-то еле-еле потрескивало после моих шагов. Я составил к окну несколько кроватей, с грохотом передвигая их по комнате и каждую минуту замирая, вслушиваясь в дом, потом взял прислоненный к стене лист фанеры, положил его сверху, снял плащ и, несколько секунд поколебавшись, лег на фанеру, положив плащ под голову.

И снова увидел в окне над головой те же сосны, которые снились мне последние сорок лет и которые я иногда, очень редко, вспоминал наяву. Они стояли неподвижно, две большие темные кроны, почти касающиеся друг друга. Потом подул ветер, они зашевелились, закачались, зашумели, как будто приветствуя меня после столь долгой разлуки. Я был вполне счастлив, исчезло напряжение, державшее последний месяц, на глаза наворачивалась сладкая дрема; я закрыл их и услышал, как ветер подул еще сильнее, где-то хлопнула форточка — и пустой дом загудел всем своим высохшим телом. Потом я подумал, что сосны за эти годы должны были бы вырасти, но почему-то остались такими же, они и сейчас шумят и шевелятся, как живые существа, словно хотят мне что-то сообщить, прорваться к моему пониманию. Хотя сейчас я уже не понимаю, ничего не слышу в этом шуме. Только в детстве я мог бы что-то разобрать, но в детстве не обращал на них внимания — их присутствие в моем окне было таким же естественным, как появление луны или мелькание пролетавших птиц. Когда же на море случался шторм, они так сильно раскачивались и шумели так громко и зловеще, что я начинал бояться и прятался под одеяло.

"Природа тоже ребенок, — думал я засыпая. — Большой ребенок, и пытается обращаться, разговаривать только с детьми. В детстве все другое — и море, и солнце, и деревья, но эти обращения к нам мы вспоминаем, только став взрослыми, и чаще всего они кажутся нам нереальными. Мы не помним точно, были ли они в действительности или только снились в далеких детских снах".

И вот сейчас, лежа на фанере, я вдруг вспомнил, что они были, эти обращения ко мне. Я их ощущал в шуме сосен, в утреннем луче солнца, медленно скользившем по стене к моей кровати, в запахах засыпающего леса.

Проснулся я от шума. Открыл глаза и замер, стараясь не шелохнуться. Детский голос из дальнего угла быстро и взахлеб рассказывал:

— Потом они вдруг узнают, что к тому поезду, который партизаны должны пустить под откос, фашисты прицепили вагон с военнопленными. Не будут же партизаны взрывать своих! Но подрывники ушли раньше и ничего о вагоне не знали. А поезд уже вышел. И тут этот парень, ну, которого играет Гурзо, садится на коня и показывает класс! Он мчится как ветер, догоняет поезд, прыгает и в последнюю минуту отцепляет вагон.

Я лежу, недоумевая, и вдруг узнаю: это голос моего лучшего друга тех лет, Женьки. Мы с ним часто оказывались в одной смене. Но уже давно я его не видел и почти совсем забыл о нем. Женька продолжает звонко пересказывать популярный фильм тех лет. Я слушаю и чувствую, как теплая слеза бежит по лицу и скатывается в ухо.