Сергей Саканский - Наблюдатели

Вот первый толчок, волна напряжения в часовой пружине, пауза перед прыжком свернувшегося змея…

Я хитрая, я чуть прижимаю его канальчик…

Он стонет, стискивая зубы, сливая наслаждение и боль…

Я отпускаю змея на волю, с жадностью всматриваюсь в его лицо с маленьким, хищным, чуть приоткрытым ртом…

И я слышу радостный клич с вершины горы…

Чистый, прозрачный ливень любви орошает мою улыбку…

Раз, два, три… нет, четыре раза! И пятый, последний вдогонку капелька, последняя крупная слеза его любви…

Миллионы его маленьких детей…

И запах, тот самый чудесный запах, от которого кружится голова: морские водоросли, глубокое рыбье царство…

Я умываю ладошками лицо, и лицо стекленеет. Я не помню уже, какой это по счету стеклистый слой, который, словно карнавальная маска, закрывает меня от враждебного мира…

Мы молчим. Мы дышим. Мы улыбаемся друг другу. Скоро мы будем говорить…

Лживые глаза доктора Бранина. Странный какой-то разговор – о западных инвесторах, о дефолте… Он что – хочет предложить мне какую-то работу?

– Извините, – говорю. – Я вообще-то не люблю опаздывать на службу: дурной пример для юных коллег…

– Иван Сергеевич, стойте! – окликает Бранин, когда я уже готов скрыться в дверях. – У меня серьезный, очень серьезный разговор.

Так-то оно лучше. Я спускаюсь на одну ступеньку.

– Что с моей дочерью?

– Она здесь, в институте.

– Об этом я уже догадался. По поводу?

– Аномалия. Чрезвычайно серьезная аномалия.

– Это любопытно. Где она?

– В подвале. Пятый сектор. У меня распоряжение проводить вас туда немедленно. На вас уже заказан пропуск.

– К чему такая спешка?

– Консилиум. Приглашены другие специалисты.

– Я нужен вам как специалист или как кто?

– Как специалист. И как… отец. Я, разумеется, был вынужден все рассказать. Им, конечно, наплевать, что я нарушал закон, позволяя вам встречаться с дочерью, но…

– «Им» – это кому?

– ФСБ.

– Моя несчастная дочь оказалась японской шпионкой?

– Нечто худшее. Эти ослы… Простите, я не хотел говорить этого слова… Эти люди считают, что «Юлия»… Вы только не волнуйтесь. Они серьезно полагают, что она не является человеком.

– Правильно. «Юлия» – генетический урод и, действительно, не вполне человек.

– Имеется в виду другое. Исследования показывают, что ее организм – это не человеческий организм и, возможно имеет, ну… инопланетную природу.

– Что за вздор! «Юлия» – это просто моя дочь.

– Вот в этом-то и вся штука. Мы должны провести анализы до того, как соберется консилиум. Лично для меня совершенно очевидно, что произошла какая-то путаница, и «Юлия» вообще не ваш ребенок. Но мы должны это доказать.

– Что значит не мой? Вы хотите сказать, что моя супруга изменяла мне с каким-то инопланетянином?

– Я просто думаю, что детей где-то перепутали, в роддоме или в больнице, и этот экземпляр… Простите, этот ребенок, вообще неизвестно откуда взялся. Тогда мы оставим вас в покое и продолжим исследования.

– Вы рассчитываете провести генетический анализ за полчаса?

– Вовсе нет. Консилиум соберется через неделю. Именно поэтому мы и должны начать анализы сегодня.

– Стоп. Я понял, что я нужен вам не как ученый, а как подопытное животное. Значит ли это, что я все равно не увижу свою дочь?

– Но это, может быть, вовсе и не ваша дочь…

– Пока не проведены анализы, я могу оставаться в своем прежнем заблуждении. Итак, увижу ли я ее или нет?

– Об этом не было разговора.

– Тогда поговорите. Скажите «им», что я согласен предоставить анализы только в том случае, если мне предварительно разрешат встречу с «Юлией». Всего доброго.

Я хлопаю дверью и иду через холл на дрожащих ногах. Я рассеянно здороваюсь с кем-то, проходя через лабораторию, мимо куриных клеток, отпираю свой кабинет… Остается ждать телефонного звонка.

Все это, конечно, несусветная чушь – насчет неземного ребенка – но мысль о том, что ребенок может оказаться не моим, приводит меня в ужас: ведь если моя коровка мне все-таки не верна, то что же тогда остается в этом мире истинным?

Мы курим. Это дорогие, очень вкусные сигареты. Жан тепло обнимает меня, а моя голова лежит на его плече. Он говорит:

– У меня к тебе есть базар, детка, – и я вдруг вся сжимаюсь под его ладонью, как будто он не обнимает меня за плечо, а держит на весу апельсин.

Я думаю: вот оно!

Что ты там фантазировала, дура, о каком-то плане спасения, о побеге, может быть, о тайном венчании?

Сейчас он скажет, что полюбил другую, или что-то в этом роде…

Я мысленно готовлюсь к тому, что должна вынести сейчас.

– Я так больше не могу, крошка, – говорит он ласково, но в голосе тяжелый металл.

Я обречена. Я этого не вынесу. Я вижу, как плача и кусая ногти, свиваю петлю на трубе в туалете, почему-то именно в том самом, том высоком туалете у Меньшиковых, туалете с высоким потолком, где мы тогда в первый раз…

Я отстраняюсь.

– Продолжай, – холодно говорю.

Он долго смотрит на меня, я вижу в его глазах лед и металл, он ненавидит меня, я давно надоела ему, жалкая старая шлюха, соска и спермоглотка – так немцы не любили предателей, предавших однажды – ну что я, в самом деле, хотела, на что надеялась – не надо, милый! – хочется остановить этот миг, зажать ему ладошкой рот, чтобы не говорил того, что скажет сейчас.

– Любой ценой, – говорит он. – Мы должны избавиться от Микрова любой ценой.

Я холодею. И внезапная радость, жар охватывает меня. И я холодею. Я хватаю его за щеки и целую, целую все его лицо.

Милый мой, милый, ведь ты не бросишь меня!

Но я холодею.

Ибо сказано: любой ценой.

Очень хочется выпить. Я уже готов развести спирт, но рука застывает на полпути к сейфовому замку. Возникает странная мысль. Если, как предположил Бранин, «Юлия» – вообще не мой ребенок, то где же теперь искать моего? Я думаю, конечно, не в том смысле, что моя благоверная прижила уродца с другим мужчиной, а в том, что «Юлию» нам подсунули в роддоме, если, например, она была отпрыском какого-нибудь бандюка или чиновника. А нашего, здорового ребенка, продали в чужие руки…

Звонит Бранин, наконец. Передает кому-то трубку. Вежливый молодой голос. Вежливый и твердый, что-то вроде графита – чистый черный углерод…

– Вы не могли бы…

– А вы…

– Мы согласны…

– Ну, тогда и мы…

Я неторопливо одеваюсь и иду, чувствуя себя курицей. Я иду через весь «Кошкин» двор, длинный, витиеватый, действительно сверху похожий на распластанную кошку, занимающий порой даже две сигареты, если идешь к начальству на порку.

В детстве, когда я еще верил в добро, казалось, что мне просто не повезло с этим двором и улицей, где верховодят ублюдки. Казалось, что существуют другие дворы и улицы, где правят умные, добрые и честные мальчишки, вроде носовского Знайки, но, расширяя географический кругозор, я с ужасом убедился, что ублюдки правят на всех дворах и улицах города, и тогда я с надеждой стал думать о других городах… Впрочем, уже тогда я сомневался, что существуют какие-то иные порядки, но, все еще веря в абсолютную тенденцию победы добра над злом, думал, что, может быть, такие порядки – прерогатива времени или возраста, что когда-то раньше все было иначе, или, может быть, все это как-то иначе у взрослых людей.