Мариуш Вильк - Волок

— А этого Якунью-то Господь наказал! — говорил Васильич. — Раз по пьяни Якунья запустил мельницу на полную мощность, жернова слетели, ногу ему размозжили, и больше уж в церкви не мололи.

Кононово… Здесь находится сельская администрация. Сюда ходит автобус — два раза в неделю, есть и почта, и магазин, в котором нас неплохо запомнили, но об этом потом. Пока что отправляемся дальше.

А дальше — полевая дорога, поля, заросшие анисом, овсяницей и полевицей, вымершие деревни — Митрофаново, Горка, Краскова, Давидова — деревянные призраки домов, по самые окна утонувшие в траве, непроходимые заросли в садах.

Харлушино. Невероятно! Старик Васильич не узнал свой дом (полстены от него осталось), и мы проскочили мимо — маневрируя в глубоких колеях — пока дорогу нам не преградил серебристый «БМВ». Машина стояла у забора, из-за которого торчал надетый на палку красный флаг с серпом и молотом — ворон от картошки отпугивать. В глубине сада дом, ну да… — Васильич вспомнил — этот дом принадлежал Анне Павловне, его учительнице. Кажется, еще жива.

Заходим и словно попадаем в роман Пелевина: в сенях мрачно, как бывает на границе другого мира, в избе по стенам ковры и портрет Сталина, иконы в красном углу — вырезанные из журнала, у стены кровать с горой уложенных друг на друга подушек — от самой большой до самой маленькой. Под кроватью ржавый ночной горшок.

В кухне кривая бабуля с палкой (ей восемьдесят два года, на каких-нибудь девять лет старше Васильича) не сразу признала Сашку, любимого ученика, и пустила слезу, что угостить нас нечем. Мы вынули свой чай, потому что у Павловны даже того не оказалось, а когда я выложил на стол рафинад, она горстями хватала его и прятала под подушку, не видя, что мы смотрим.

— Бог мне вас послал, — бормотала бабка беззубо, — с утра молилась, чтоб хоть сухарик.

Оставить нас на ночь она, к сожалению, не может, сын с приятелями на рыбалку приехал. Это его «БМВ». Не дай бог чужого дома застанут.

— Выгонят.

Мы советуемся: в Харлушине, кроме Павловны, только два жилых дома, в одном какая-то секта (год назад купили), в другом бичует Сережа, бывший мент.

— Он вас примет, была бы выпивка.

Выпивки у нас полно.

— Да живите, сколько хотите, — с порога заявил Сережа и отдал нам всю летнюю часть дома. Заблудиться можно.

Пыли там было — немерено… Пол мыли — четыре раза воду меняли. Паутина, рухлядь, хлам. На спинке одной из кроватей дамские панталоны.

— Уже пять лет висят, — объясняет Сережа, — с тех пор, как тут жили две художницы из Москвы. Меня рисовали.

Мы затопили баньку, по-черному, а вечером пили водку под сушеного леща.

Сережа с каждой стопкой делался все словоохотливее. Рассказывал о службе — в Сибири, в Байкальске. Была у них там с женой комната и жили они счастливо, пока замполит жену не выебал.

— А ты чего?

— В одну руку пизду и сиську не возьмешь.

Тогда он бросил и жену и службу, и вот уже девятый год бичует в Харлушине, в доме покойного дяди. Живет рыбой и картошкой со своего огорода, сам хлеб печет, а пару рублей у бабуль в соседних селах зарабатывает, тут покосит, там дров нарубит, на «Русский Север» хватает.

— Русский Север?

— Эликсир для лица «Калгановка», восемьдесят пять оборотов, хотите попробовать?

Мы предпочли водку, но Сережа — возможно, желая показать нам, что «Русский Север» — ОК, залпом опрокинул в себя содержимое бутылочки и — вскоре — впал в безумие. Принялся размахивать ножом — покажи ему паспорта. Мы с трудом уложили его спать.

Калган растет в лесу — на болотах. Это растение не крупнее вереска, с мелкими желтыми цветочками. Корень по форме и свойствам напоминает корень женьшеня. В достоинствах калгана я сам имел возможность убедиться. Если его пожевать, действует как амфетамин.

За калганом мы поехали на рассвете, пока роса не высохла. Единственное время, когда нет комаров. По дороге Васильич рассказывал о жизни в колхозе во время войны. Вставал в полчетвертого, кормил лошадь и шел в поле — до десяти вечера. С перерывом на обед — для лошади… Ей-то силы нужны.

— А сами вы когда ели?

— Как мама в поле принесет. Калитки [35] Калитки — карельская выпечка из пресного теста с различной начинкой. с картошкой или ржаные лепешки да кружку молока.

Во время войны колхозники получали по триста граммов зерна в день. Они с мамой и сестрой каждые пять дней брали четыре с половиной кило овса или ржи — что было. Зерно мололи жерновами, добавляли сосновую кору, мох, клубни аира, клевер. Из этого теста мама пекла калитки или лепешки.

Еще у них была корова, и хотя молоко, в принципе, полагалось сдавать, пол-литра всегда себе оставляли. Иногда мать ходила к рыбакам на озеро Лача и чистила им рыбу за потроха — икру и печень. Эти потроха запекала в рыбнике.

(В скобках — о рыбнике! Это местное блюдо. Лучше всего выходит из ржаной муки на закваске, ни в коем случае не на дрожжах. Из теста делается толстая лепешка, в нее заворачивают крупную рыбу: леща, щуку, судака. Края соединяют — так, чтобы шов был сверху — и в русскую печку на час. На столе рыбник выглядит, словно большая буханка хлеба; корочку разрезают поперек, снимают верх, рыба лежит на нижней половине — точно на блюде… Едят ее пальцами, закусывая корочкой, которая должна быть сочной и хрустящей — одновременно!)

Это зерно потом вычитали из доли. Урожай делили в декабре: восемьдесят процентов государству, из оставшегося откладывали на сев, остальное — раздавали колхозникам, в зависимости от количества трудодней. На эту долю надо было прожить — матери с сестрой — полгода зимы. Васильич зимой работал на лесоповале.

— А вот и калган, — Васильич прервал сюжет и принялся рыть. Сначала осторожно засовывал руку в размякшую почву, мгновение щупал осторожно, чтобы корень не повредить, после чего вытаскивал его, облепленный грязью. Я попробовал так же. По желтым цветочкам ориентируемся, куда руку совать. Чуть глубже… Есть! Ощущаю пальцами утолщение, словно клубень с отростками, вытаскиваю, смотрю — ничего особенного, так себе — комок земли (лишь потом, когда мою корешки у колодца, замечаю, что по форме они похожи на человечков). Я быстро почувствовал азарт, и не успел оглянуться, как и моя сумка наполнилась.

На обратном пути Васильич продолжал свою повесть о колхозе. Зимой валили лес, обрабатывали и отсылали: одни колхозы на экспорт — по Свидзе, Лаче и Онеге в Белое Море и дальше, другие — на Украину. Их колхоз снабжал одну из донбасских шахт. Причем лес валили подростки пятнадцати-шестнадцати лет, тех, кто постарше, забирали на фронт. Брат Васильича пропал без вести.

Он валил лес на берегу реки Комжи в районе Ширбово, туда подходила ветка узкоколейки Каргополь лага, по которой лес отправляли на базу в Ерцеве. В Ширбово спали в оставшихся от поляков землянках (на нарах были польские надписи), пацаны, девушки — как попало. Работали тройками, они с Мишей валили елку (ели в тайболе бывают такие, что полдюжины мужиков едва справляются — с трудом в сани затаскивают), а Аннушка сучья рубила. Потом надо было дерево раскрежевать, то есть порезать на шестиметровые колоды и уложить штабелями. Дневная норма составляла три кубометра на человека и пока ее не выполнишь, нельзя возвращаться в лагерь, а следовательно и ужина не видать.