Мариуш Вильк - Волок

— А девушки что же? Все спали в одной землянке?

— Какие девушки, Мар! На онанизм сил не хватало. Полуживой доползаешь до лагеря, кое-как ешь — и муштра до часа-двух ночи: смирно, вольно, ложись и ползи: километрами по рыхлому снегу. Нас так на войну готовили.

Интересно, — подумал я, — написать бы «Иной мир» заново. «Иной мир» — глазами Александра Васильевича Костина. И сравнить с картиной Густава Герлинга-Грудзиньского.

У Сережи в Харлушине мы жили три дня. Сережа то каялся за вчерашнее, то братался, то снова хватался за нож. В целом, однако, мы поладили. На прощание он дал мне адрес своей сестры в Байкальске и записку к ней: «Верочка, это брат!».

Вечером второго, кажется, дня мы ели «тройную» уху. Васильич наловил в Свидзе лещей и язей, а мы с Сережей в это время ходили в магазин. Кошмар, семь верст по раскаленным полям — если это вообще можно назвать полями, скорее по лугам — некошеным, совершенно одичавшим и раскаленным. По пути ни малейшей тени, духота, с неба струится зной, в глазах темно и мозг в состоянии помрачения. И кабы не калган, я бы, верно, пал… Но в конце концов дошли. Магазин, к счастью, открыт и есть пиво из холодильника. Слава Всевышнему!

Там, у магазина, прицепились к нам две пьяные девки, сельские бляди. Клянчили денег. Но когда догадались, что я «не русский» — по акценту — предложили спеть. За червонец. Цена «Русского Севера».

Ясное дело, дал я им червонец. Люблю таких девок, они везде одинаковые — в Париже, в Варшаве, в Москве, — и не сомневаюсь, что эти умеют то же, что и те, а может, и лучше, потому что сделают это с отдачей и искренне.

Девки запели:

Тем временем Васильич сварил «тройную» уху. Рецепт таков: бросаешь в котел с закипевшей соленой водой всю наловленную мелочь, как только закипит, бульон сливаешь, мелочь отдаешь коту, а в бульон бросаешь рыбу среднего размера, всю подряд, чем больше разнообразия, тем лучше, и снова ждешь, чтобы закипело, снова бульон сливаешь, рыбу можно отнести соседям, а в бульон — в третий раз — бросаешь три большие рыбины, разные — например, судака, налима и язя — крупными кусками. Отвар густеет, рыба доходит. Кое-кто в самом конце добавляет лук, перец и паприку.

Уху мы смаковали под березой на траве с Ольгой и Светкой — теми, из магазина. Сережа их пригласил, посулив оргазм, чтобы потом, в очередном приступе бешенства, броситься на одну из них с ломом. Мы с трудом уложили его спать.

Утром я вышел из дому. Над полями витала легкая мгла. Передо мной в голубой вуали мерцало то, что было некогда богатой деревней Харлушино, затем колхозом «Новая жизнь», после — колхозом «Сталинец», а ныне — пустошью в тумане.

Прощаясь с Каргополем, мы с бабой Клавой и Васильичем пошли на кладбище, навестить Ивана и маму. Каргопольское кладбище находится за городом, у дороги на Лекшмозеро и Пудож.

На кладбище я оказался свидетелем необычного, отчасти православного, отчасти языческого обряда. Баба Клава накрошила на землю крошек для птиц-душ, покормила кладбищенского пса, Ивану налила водки в стакан, после чего мы сами присели на скамеечку, выпили по сто грамм и закусили. Баба Клава и Васильич то и дело — попеременно — подходили к надгробию Ивана или мамы, которая лежала рядом, и осторожно гладили камень, словно любимого человека по спине. Баба Клава заверяла Ивана, что скоро к нему придет.

Вечером мы расстались. Александр Васильич ехал в Няндому и дальше — через Архангельск — на Соловки. Я остался в гостинице «Каргополянка». Ждать тебя…

17 ноября

Все наперебой твердят мне, что я русицизмами злоупотребляю, порой делаюсь невнятен… А я жалею, что в польской школе отменили обязательное изучение русского языка.

Русский был моим школьным кошмаром. Всегда на грани двойки. Да что там — я из-за него чуть с отделения польской филологии не вылетел… Кончилось тем, что за день до экзамена я пошел к профессору 3. и пообещал, что если он, не спрашивая, поставит мне тройку, то я никогда-приникогда этим языком не воспользуюсь. Чтобы не скомпрометировать профессора. А между тем…

А между тем мне жаль, что знание русского в Польше умирает. Сегодня я говорю это как человек, который полюбил Россию и ее жителей, и одновременно как полонист, который через русский язык (то есть славянский) глубже проникает в свой родной — польский.

Опасаюсь, что молодые поляки, обучающиеся по программам, из которых убрали русский, станут блуждать по английским тропкам Интернета, а свой язык позабудут… Ведь «язык только тогда жив, когда у него есть корни, и корнями, словно дерево соки из земли, — он тянет эссенцию из глубины речи». Славянские языки происходят из одной семьи, у них общие предки, кто знает, быть может, одна праматерь? Русский, непосредственный наследник старославянского (того, на котором были созданы ранние памятники восточно-славянской литературы), лучше всего сохранился в общем славянском прошлом — и в лексике, и в структуре фразы (польский синтаксис много перенял от латыни…). Западные языки, столь популярные ныне среди поляков, в сущности, чужды польской речи. В русском языке польский может себя увидеть — словно в зеркале, английские же слова — в лучшем случае — воспринимаются как макаронизмы.

Что же до моих русицизмов, хочу пояснить, что это — отнюдь! — не оговорки, не следствие длительного пребывания в пространстве русского языка, и — тем более! — не изъяны моей польской речи. Напротив, я ввожу их сознательно и последовательно, каждый раз, когда — по разным причинам — ощущаю такую потребность. Ибо моим идеалом является язык, не требующий перевода с польского на русский. И наоборот.

Правда, идеал недостижим… Я лишь указываю направление моих поисков — не цель. Это как в Дао: тропа и есть цель. Путь в глубину.

Если вы будете об этом помнить, то быстро заметите, что эти якобы русские слова, которые я иногда употребляю — например: «tucza», «otrok» или «sloza» [36] Ср. слова современного польского языка — «chmura», «wyrostek», «lza». — можно найти в «Словаре польского языка» с пометой «архаизм». Милош писал в предисловии переводчика к «Псалмам» о том, что «существует множество слов и определений, уже отчасти устаревших, но все еще узнаваемых, и их можно спасти. При одном условии: использовать не для украшательства текста, но ради них самих, их точности».

Конечно, этим дело не исчерпывается, не все русицизмы в моих текстах — польские архаизмы, значительно чаще я пользуюсь словами исконно русскими, которые никоим образом невозможно перевести, например: «русская блядь». Сегодня это — прежде всего — продажная девка, вроде нашей «kurwy», но в древнерусском языке «блядь» имела еще одно значение — «иллюзия» и «ложь» — вспомните блестящий фрагмент проповеди протопопа Аввакума: «Дитя, али не разумеешь, яко вся сила внешняя блядь ничто же суть, но токмо прелесть и тла, и погуба». Попробуйте-ка переведите.