Манес Шпербер - Как слеза в океане

Сказать бы этому идолопоклоннику, что его «новые, абсолютно все решающие обстоятельства» стары как мир, что это извечное заблуждение властителей, за которое потом поплатятся их внуки или правнуки. Власть всегда завоевывала массы, именно потому что она — власть. А массы кричали «ура» и «да здравствует», они пели, вопили, убивали и давали убивать себя, чтобы кануть в безымянность. Все это старо как смерть. Если массы когда-нибудь наконец завоюют и удержат власть, тогда власть утратит свою сущность, да и имя тоже, а массы утратят свою безымянность и бесчеловечность. За это и шла борьба — Мирины проиграли ее и перешли на другую сторону, заявляя, однако, что достигли истинной цели. Это — диалектика, говорит этот маленький Мирин, глашатай Мирина большого. Слова, сказал он, остались те же, только содержание их изменилось. Знамя осталось красным от крови мучеников, которых мы чтим, потому что погибли они еще до того, как у нас появилась власть убить их. Мы по-прежнему говорим: революция, социализм, свобода, но содержание этих слов изменилось — это государственная тайна, никому не говорите об этом!

— Сколько вам было лет, Мирин, в семнадцатом году, когда массы на какое-то время завоевали власть?

— Одиннадцать. Не массы тогда завоевали власть, а Военно-революционный комитет партии под руководством Сталина.

— Да, да. Когда вы ходили на мои лекции, вам было девятнадцать. Тогда вы не считали, что власть завоевал Военно-революционный комитет, значит, вы успели изменить мнение. Типичная глупость могущественных людей, полагающих, что они могут и прошлое изменять по своему усмотрению. Бедняга Мирин, вы стали могущественным человеком.

Мирин возразил:

— Если я сейчас, в три часа ночи, дам указание: к двенадцати часам завтрашнего дня подготовить материал, неоспоримо доказывающий, что вы, Вассо Милич, с рождения и до двенадцати часов завтрашнего дня были и оставались величайшим, преданнейшим и мудрейшим революционером, то целая группа интеллигентных, образованных людей немедленно засядет за работу, и завтра в двенадцать у меня в руках будет пятьдесят страниц таких неопровержимых доказательств, сопровождаемых всеми необходимыми цитатами. То же будет, и если я захочу иметь доказательства противоположного. В этом последнем случае окажется, что вы с самого рождения были врагом рабочего класса, прислужником капитализма и агентом полиции. А из тех трех коммунистов, которые имеются в вашей родной деревне, двое подтвердят, что вы всегда были ядовитой гадиной, третьего же вышибут из партии за то, что он провозгласил то же самое недостаточно быстро. Ну так как, Милич, вы по-прежнему считаете, что исправлять прошлое — это глупость?

— Да, уже хотя бы ради этого третьего.

— Его быстро ликвидируют.

— Такой третий найдется в каждой деревне. А в городах еще больше.

— Одну половину из них ликвидируют, а другая покается и подчинится.

— Какая тотальная, тоталитарная глупость: вам придется убить тысячи людей, чтобы изменить мое прошлое. И все равно вы упустите хотя бы одного человека, проморгаете хотя бы один документ. Полиция истории не делает, она лишь расставляет знаки препинания — да и то обычно неграмотно, неверно — в тех или иных из ее мрачных эпизодов. Вот вам и опять ваш полицейский взгляд на историю, а я придерживаюсь материалистического взгляда.

— То есть?

— Вы меня убьете.

— Но я не хочу вас убивать, я-то как раз хочу спасти вас, повторяю: спасти.

— Вы читали мое заявление, мне нечего ни добавить, ни убавить.

Мирин взволнованно начал убеждать его, но Вассо почти не слушал. Он устал и хотел спать, все это его уже не интересовало. Мара была спасена, это самое главное. Пятый акт будет разыгран, автор, не уверенный в его окончательном эффекте, торопится дописать еще одну сцену, ненужную, потому что конец и так ясен. Мирин не был гонцом короля, принесшим спасительную весть, он был посредником, торгашом, ищущим, где бы повыгоднее купить, продать, обменять и обмануть.

Мирин говорил, все больше возбуждаясь, он начал ходить по комнате взад и вперед. Вассо снова стало холодно. Он подумал даже, что этот холод засел у него в костях, потому что в комнате было хотя уже и не жарко, но достаточно тепло.

Он сел и закрыл глаза, открывая их лишь время от времени, чтобы полюбоваться шубой. Еще ни одна вещь в жизни не казалась ему столь желанной.

— Вы спите? — закричал на него Мирин. — Вы спите!

— Нет, я так, дремлю.

— Вы либо сумасшедший, либо симулируете сумасшествие.

И внезапно рывком вытащил Вассо из кресла, схватив его за плечи:

— Вы не сумасшедший, вы безжалостный человек! Ну сжальтесь же над собой! — И закричал как одержимый: — Сжальтесь, Милич, сжальтесь, сжальтесь!

Вассо закрыл глаза, покачал головой — голос совершенно отказал ему, он снова почувствовал все, что ему угрожало. Наконец Мирин отпустил его; хлопнула дверь. Вассо открыл глаза, заметил, что все еще качает головой, и обхватил ее обеими руками.

И услышал странный, звериный звук, исходивший от него самого, — он рыдал. Он быстро отошел к окну. Повернувшись спиной к двери, он решил стоять так до тех пор, пока за ним не придут. Но ему пришлось сесть, иначе он стал бы биться головой об оконную раму.

Скоро за ним пришли и отвезли обратно в тюрьму. Костюм и башмаки с него сняли, отобрали один из двух носовых платков и сигареты. Старого тряпья не нашли, поэтому он остался в белье, но остаток ночи провел в караульном помещении, где топилась печка. Только утром ему выдали старый, рваный костюм, брюки были коротки, пиджак широк. Его отвели в крохотную камеру, и он снова остался один.

Он лег в надежде, что сможет проспать этот день. Он был спокоен, почти счастлив, и мешал ему лишь кисловатый запах чужого пиджака. В приключениях этой ночи волнующим и опасным оказался только конец. Противостоять врагу с его хитрыми приманками легко, но устоять перед сочувствием, дружелюбием, любовью почти невозможно. Но они сделали ошибку, перехитрили сами себя: если бы они до этого не поместили его в одну камеру с Джурой, Владко и другими, если бы он все это время пробыл наедине со своими устными письмами и рыжим человечком, то мог и не устоять перед проявленной Мириным симпатией.

Уже засыпая, Вассо не мог не улыбнуться агрессивной непонятливости могущественного Мирина. «Вы сдохнуть готовы, лишь бы соблюсти обряд, повторяю: именно обряд революции!» Это Мирины сделали из революции обряд — «слова те же, но содержание изменилось», — потому и думают, что революционеры отдают жизнь за сохранение какого-то обряда. Надо было бы рассказать это Маре, описать ей всю сцену от начала и до конца.

В этой крохотной камере Вассо прожил еще тридцать пять дней, последних дней своей жизни. Он начал было снова сочинять письма, но через несколько дней бросил, после того единственного письма, которое было адресовано не Дойно. Он долго мучился, пытаясь вспомнить имя адресата, но это ему так и не удалось. Однако он отчетливо видел светловолосого юношу, его покрасневший лоб, мебель в его комнате с балконом. «Этого письма, мой славный товарищ, ты никогда не получишь. Тому есть причины, имеющие отношение и к тебе, и к тому разговору, который мы вели с тобой шесть лет назад. Мы разговаривали ночью, перед твоим отъездом ко мне на родину, и пытались найти истину. Я сказал, что нам нельзя испытывать сострадание, а ты усомнился в этом. Мой путь, насильственно сокращенный, подходит к концу. У того, кто умирает так, как я, остаются недоговоренными многие разговоры, но именно наш с тобой разговор нашел хорошее завершение в моей смерти: я умираю без сострадания, да, я умираю, потому что не хочу, чтобы мне сострадали. И остаюсь тем самым верен не только себе, но и нашему делу, ибо…» Тут письмо обрывалось, потому что Вассо вдруг посетило необычайно ясное и отчетливое воспоминание. Он вновь увидел рыжего человечка — да, тот был уже не молод, лет пятидесяти, — на пограничном вокзале в Базеле; он стоял перед человеком в форме, который смотрел на него сверху вниз с насмешкой и презрением, а человечек со слезами причитал: