Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Нет.

— Врешь, знаешь. И знал с самого начала, когда все только затевалось.

— Я лишь догадывался.

— Потому что не хотел ничего знать, история-то неприятная. Вспомни, как я тогда приехал к тебе в Париж и свалился с тяжелейшим гриппом: я начал было тебе рассказывать, но ты заторопился, у тебя, мол, важная встреча, и сказал: «Карел, у тебя жар. Расскажешь мне все потом, когда выздоровеешь!» Ты просто не хотел слушать.

— У тебя был жар, и я защищал тебя от тебя же самого.

— Теперь у меня жара нет, и защищать себя я тебе не дам.

Его рассказ сначала был ясен, и нить его не прерывалась, но вскоре он стал иным. Карел часто уходил в сторону, рассказывая о чем-то другом. Казалось, он ищет обходные пути, тянет время, потому что боится подойти к той части рассказа, которая одна и была важна. Он становился все неувереннее, вдруг забывал и, казалось, с трудом находил самые простые слова, даже голос его изменился, то и дело срывался.

Когда его арестовали, это было незадолго до всеобщей забастовки, они, конечно, знали, что он был тем «Техником», в руках которого сходились многие нити подпольной организации. Славко испробовал все средства, но Карел молчал, не поддавался ни на какие уловки, и никакие пытки не могли сломить его волю.

— Помнишь, однажды ты показал мне автопортрет одного старого художника и, уже не помню, в какой связи, сказал: «Когда тебя пытают, нельзя говорить „нет“! Это средство помогает лишь на минуту, но надолго его не хватает, и в конце концов оно приводит к покорности или к преступлению. Во время пытки надо ухватиться за какую-нибудь положительную мысль и не выпускать ее, что бы ни случилось». Тогда я вовремя вспомнил об этом, Дойно. И непрерывно думал только о Злате. И каждый раз, приходя в сознание, сразу снова хватался за эту мысль.

Так продолжалось семнадцать дней. На восемнадцатый день Славко сказал ему:

— Сегодня допроса не будет, завтра не будет и послезавтра тоже. Ты мне надоел, ты нагнал на меня такую тоску, что я из-за тебя пью уже вдвое больше обычного. Моя печень, конечно, никого не заботит. Разве я сказал никого? Я ошибся, на свете есть человек, у которого всегда найдется для меня теплое человеческое чувство: Злата. Да-да, твоя Злата.

После этого его на целую неделю оставили в покое, даже врач приходил несколько раз, чтобы обработать ему колено, спину и пальцы. Ему носили из ресторана хорошую еду, даже вино к каждой трапезе, давали сигареты и книги.

Однажды утром Славко явился к нему совершенно один. Он был абсолютно трезв, но выглядел бледным и немного смущенным. Он сказал:

— Теперь решай сам, только быстро. Выбирай: либо ты раскалываешься и выкладываешь все, что положено, либо ничего не говоришь, я тебя отпускаю, но ты больше никогда — слышишь, никогда — не увидишь свою Злату. Решай быстрее, не нагоняй на меня тоску!

Карел ответил:

— Мне рассказывать нечего.

— Значит, ты отказываешься от Златы?

— Мне нечего рассказывать.

И его выпустили, правда, не сразу, а примерно через месяц. Раны уже почти зарубцевались, колено стало лучше, оно болело уже не так сильно, если он ходил осторожно, даже ногти снова начали отрастать.

Так он и захромал на волю. Златы не было, его ключ от ее комнаты был далеко, он сел на верхнюю ступеньку лестницы, которая вела в ее мансарду, и стал ждать. Его выпустили в четыре часа дня, он просидел весь вечер и всю ночь. Утром пришла Мара. Товарищи узнали, что он на свободе, и ждали его. Так как он все не приходил, Мара — кто же еще? — надумала искать его у Златы.

— Так она и нашла меня там в ту ночь. Остановилась за три ступеньки до меня, поглядела так и спросила: «Почему тебя выпустили, ты что, раскололся?» — «Мне нечего сказать», — ответил я. Это у меня вырвалось, я ведь столько месяцев только эти слова и повторял. Сначала она испугалась, но потом поняла, поднялась ко мне, обняла и поцеловала. Но она опоздала. На целую минуту, на целую вечность.

Она помогла ему встать, но идти он не мог, колено разболелось. Тогда она взвалила его на спину и снесла вниз с четвертого этажа.

Его хотели отправить в деревню, на поправку, а также подальше от Славко, который мог снова посадить его, так что лучше было скрыться. Но он хотел сначала найти Злату. Однако никто не знал, где она. Посылали одного уважаемого адвоката к Славко, узнавали в Белграде — никаких следов. Родители получили от нее одно короткое письмо: не нужно беспокоиться, ей пришлось срочно уехать за границу. Она вернется через десять дней. С тех пор прошло пять недель.

Карел бросил искать, уехал в деревню, ждал там. Началась всеобщая забастовка. На счету был каждый человек, поэтому он снова принялся за работу, нужно было делать самые отчаянные вещи, опасность была велика, лучше было не поручать их другим, если можно сделать самому. Он прошел через все опасности, и с ним ничего не случилось. Он нарочно совершил для пробы несколько оплошностей — они остались без последствий. Тогда-то у него впервые и зародилось подозрение. Он направился к Вассо, который уже скрывался.

— Я сказал ему: «Со мной что-то не так, Славко щадит меня — почему?» — и он ответил, не глядя на меня: «Если он действительно тебя щадит, если это не очередной его грязный трюк, то это из-за Златы. Тебе ведь наверняка уже сказали, что она живет у него, она его любовница». Ты понимаешь, они все тогда уже знали правду, один я ничего не знал. Да и потом, кого во всей этой суматохе заботили личные дела, какая-то бывшая подружка Карела, одна из многих — так они, наверное, говорили.

Здесь нить рассказа Карела начала прерываться. Он пытался объяснить Дойно, что значила для него эта девушка, но это ему не удавалось. Каждое слово, едва выговоренное, уже казалось ему неверным, не имеющим отношения к тому, что он хотел сказать на самом деле. Он вдруг заговорил о своей сестре, сначала даже нельзя было понять почему. Удивительно наивными словами он описывал ее чистоту, ее доброту, под влиянием которой добрели даже самые злые люди, если ей приходилось иметь с ними дело. Оказывается, Злата была похожа на эту его сестру, только она была моложе и потому более открыта жизни, любви и в конечном итоге даже коммунистическому движению. Злата любила его, что казалось ему незаслуженным, как чудо. А он — он любил ее так, что не хотел делить ее даже с партией, больше всего ему хотелось где-нибудь ее спрятать. Но она настояла на том, что будет делить с ним все, в том числе и опасности, будет вместе с ним и гореть, и стынуть, так она сама сказала. И так оно и было.

— А ты, Дойно, когда узнал о том, что случилось со Златой?

— После убийства Андрея, после того, как убили Войко, когда я и сам начал что-то подозревать.

— Рассказывай дальше ты, я больше ничего не знаю, кроме того, что Славко держал Злату у себя.