Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Мы встречались на прощальном ужине у антиквара Гутмана, на его вилле, восемнадцатого сентября…

— Ах, вы знали Руди? Он пишет вам? Мне он уже целую вечность не пишет.

На некоторых согласных она чуть цокала языком. Собственно, это было не столько забавно, сколько странно, очень не шло к ее лицу. Он продолжал, словно не слышал ее слов:

— По-моему, мы с вами тогда познакомились. Ваша фамилия Ланер, Густи Ланер.

Она уставилась сперва на его руки, лежавшие на спинке стула, потом взглянула ему в лицо. Ее глаза успокоились на нем, наконец-то успокоились. В этом ее взгляде он вновь узнал ту юную девушку и взволновался. Увидев, что она покраснела, он ласково взял ее руку и поднес к губам. Она встала, еще раз глянула ему в лицо и спросила:

— Вы здесь не из-за меня? Ах, да, какой дурацкий вопрос, конечно же нет!

Она вышла на террасу, он следовал за ней.

— Я все помню, я знаю, ваша фамилия Фабер, но вот имя запамятовала, простите.

— Дойно.

— Да, Дойно. Разве не странно, что я забыла имя? Притом его легче запомнить, чем Руди. — Она вновь покраснела. — Я только сказала для примера: Руди. Верно? И адрес ваш я тоже помню, но вы, конечно, там уже не живете?

— Нет, я живу именно там.

— Быть не может! — Она вдруг встревожилась. И повторяла: — Быть не может! Я как-то послала вам письмо пневматической почтой, это было крайне важно. Я ждала, ждала, но вы не пришли.

— Я живу там только этот месяц, я много лет отсутствовал, был за границей — бродяжил.

Она засмеялась очень по-детски, как смеются шутке, поначалу вызвавшей страх:

— Ну, разумеется, я потом так себе и сказала, не может быть, чтобы вы не пришли, если бы были здесь, ведь правда?

— А почему вы тогда обратились именно ко мне? Ведь мы были знакомы всего одну ночь, каких-то несколько часов…

Он тщетно ждал ответа, она играла замком своей сумочки, закрывала, открывала. Он протянул ей листок карманного календаря.

— В ту ночь вы, по-моему, и слова не проронили, но зато написали вот это. Я вчера случайно нашел календарь, и потому я здесь.

— Потому вы здесь? Зачем вы приехали? И кто вы, собственно, такой? Вы говорите, что бродяжничали по свету — с кем, почему?

— Кто я такой, вам лучше знать, ведь именно мне, а никому другому, вы отправили письмо пневматической почтой?

— Я умоляла о помощи именно вас потому, что в ту ночь я была уверена, что вы — лучший человек из всех, кого я встречала. Вы не любили меня, я не любила вас, но никто, никогда не был со мной так нежен, как вы. И потому, когда мне бывало плохо, я всякий раз думала о вас.

— То, что вы тут сказали… я имею в виду… о доброте и нежности… вы и вправду в это верили?

— Конечно, ведь так оно и было.

Он наклонился вперед, судорожно сжав руками спинку стула, и резко сказал:

— Так не было. Вся доброта и нежность исходили от вас, вы отдавали, я лишь принимал.

Она положила руки поверх его рук и, словно желая его умилостивить, сказала:

— Успокойтесь, но вы либо не понимаете, либо просто забыли. Я уж и тогда думала, что вы скоро все забудете. Но вы мне еще не ответили, зачем вы приехали?

— Чтобы наказать себя за то, что забыл вас и чтобы поблагодарить вас — за тогда.

Она покачала головой:

— Смешные вещи бывают на свете, очень смешные. Жаль, что я не могу об этом рассказать Торлони, он всегда так ужасно волнуется. Он же знает, что я частенько закидывалась на сторону, но не желает об этом говорить. Сколько вы здесь пробудете?

— Я хотел уехать десятичасовым поездом, но теперь уж не успею, значит, уеду завтра рано утром.

На своей машине она еще ночью довезла его до станции на Южной ветке. Там она сочла, что возвращаться сейчас одной в Зельцбад слишком поздно, и решила еще побыть с ним.

— Немножко закинусь на сторону, — заявила она, — кроме того, ты должен мне сказать, чем ты, собственно, занимаешься и удачный ли у тебя брак.

Первые утренние лучи разбудили его. Он приподнялся на локте, разглядывая ее. Она спала совсем безмятежно, и все-таки лицо ее было страдальческим. Может быть, от утренних сумерек. Самоубийца, как назвала ее вдова Губер. Она хотела умереть оттого, что господин Торлони не спешил на ней жениться. И еще оттого, что «самый лучший» человек не пришел, чтобы помешать ей. Письмо, посланное пневматической почтой, которое должно было принести спасение, вероятно, до сих пор нераспечатанным лежит в его чемоданчике.

Она открыла ему тайну — почему она тогда почти ничего не говорила: он не должен был заметить, что говоря она слегка цокает языком. Он и не заметил.

Перед самым отходом поезда она сказала:

— Ты так ничего мне и не сказал о себе. Но пусть так, ведь самое главное я теперь все равно знаю.

— Что?

— Что ты несчастен, но еще не научился быть таким, какими бывают несчастные люди. — Поезд медленно тронулся. Она поспешила добавить: — Тебе полегчает, как только ты научишься. — Она махала ему левой рукой, а правой поправляла упавшую на лоб кудрявую прядку. Когда ее загорелая рука скрылась из виду, он сел и вытащил газеты. На первой странице он обнаружил сообщение о новом московском процессе. Приводились важнейшие пункты обвинительного заключения. Он почувствовал, как у него сжалось сердце. Прежде чем читать дальше, он поискал, нет ли добрых вестей из Испании, но ничего не нашел. В отчете о процессе обвиняемых, старых революционеров, называли платными агентами полиции, наглыми предателями, выродками, отбросами общества и ядовитыми гадами. В газете сообщалось, что громкоговорители разносят эти обвинения по всей стране, они звучат на улицах и площадях, на фабриках, школах и казармах. И слушатели иногда перекрикивают громкоговорители: «Смерть предателям! Растоптать ядовитых гадов!»

Все это было уже известно, затрепано, ему не надо было дальше читать, поскольку он и так знал все до мелочи. Но он читал дальше. Нет, он еще не научился, как надо вести себя, когда ты несчастен. Другого выхода у него не было, только в Ничто.

Две ночи и день непрерывно лил дождь. Потом опять проглянуло солнце, но чувствовалось, что лето идет к концу. Штеттен с внучкой уехали в город. Дойно должен был остаться, может, и на всю зиму, если ему понравится.

Теперь маленькая узкая долина, на краю которой стоял дом, принадлежала ему одному. Лишь камнепад, вызванный стремительным бегом серны, да все более редкое позвякиванье коровьих колокольцев иногда нарушали тишину. Скалы окружали долину с трех сторон, и порой забывалось, что с четвертой стороны долина открыта, что мир не так уж далеко. Одиночество здесь было безмолвным и громким одновременно, в диалоге с горами человек все равно один.

Раз в день, обычно под вечер, приходил почтальон. Дойно вскрывал письма, только чтобы убедиться, что в них нет вестей от Джуры, от Мары или Альберта. Он не читал теперь никаких писем, кроме писем Штеттена, и не писал никому. Утром он ждал наступления вечера, а ночью наступления нового дня. Раз в неделю он спускался в деревню, за покупками. Заходил в трактир неподалеку от школы, сидел там, дожидаясь урока пения, и не уходил до самого конца урока. Вечером, сидя с закрытыми глазами, он вновь вызывал в памяти детские голоса. Иногда ему снилось это пение, и он знал, что оно лишь снится ему. Как-то один из малышей пел французскую песенку о птичке, что упала с сухой ветки апельсинового дерева и смертельно поранилась. Во сне же он видел печальное продолговатое лицо, которое поворачивалось туда-сюда, словно предостерегая: «Jamais de la vie, je n’en reviendrai — je n’en re… à la volette, je n’en re… à la volette, je n’en reviendrai». Он проснулся, сел в постели и долго смотрел в темноту, как будто хотел увидеть там убитого друга. В стольких образах являлся ему Вассо, на стольких языках говорил с ним.