Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Звучит это все недурно, однако тут есть несколько маленьких ошибок, но ничего не попишешь. Знаете, Фабер, в чем состоит самая большая ошибка?

— Нет, но я плохо ориентируюсь в таких делах, я…

— Разумеется, вы никогда не служили в аппарате, да, я знаю, — перебил его Вольфан. — Хуже всего то, что этот план знает Карел, что именно он его создатель.

— Но он же хочет вас спасти, потому-то я и приехал.

— Это вы хотите меня спасти, я, правда, еще не знаю почему, но Карел? Хорошо, допустим, позавчера он хотел меня спасти или еще вчера утром, но днем он мог и передумать. А то обстоятельство, что он так детально знает весь план, позволяет ему уничтожить меня, где и когда ему вздумается.

Он сделал такой странный жест, словно подчеркивая им сказанное, молитвенно сложил руки. Только тут Дойно заметил, что в его пепельных волосах сверкает лысина, похожая на тонзуру.

— Почему он захочет вас уничтожить?

— Во-первых, потому что он мой друг, и мне он за слишком многое благодарен. А как иначе он сможет доказать свою верность партии, он просто обязан хотеть уничтожить меня, во-вторых…

— Но это же безумие!

— Почему, Фабер? Разве вы сами в течение многих лет не защищали те решения, против которых поначалу решительно возражали, и все только, чтобы доказать свою верность партии? Именно так и поступает Карел. Вы согласны?

— Но в данном случае это было бы актом самого подлого вероломства!

— Когда такой умный человек, как вы, прибегает к столь наивным аргументам или попросту к тавтологии, это означает, что он пытается прикрыться ложью. Вы согласны? Хорошо! Вчера после обеда отсюда исчезли все соглядатаи. Нет больше ни машин, терпящих аварию в семидесяти метрах перед домом, ни велосипедистов, устраивающих за домом пикник, ни грузовиков, шоферы которых никак не могут отыскать своих клиентов, ни рассеянных пешеходов, ни геодезистов с их приборами — все исчезло как по мановению волшебника! Таким образом, вчера около трех часов пополудни они решили действовать иначе.

— Если так, то… да, но в таком случае…

— Бросьте! А все-таки хорошо, что вы приехали. Вот уже четыре дня я ни с кем и словом не перемолвился. Столько лет я стремился хотя бы два дня пробыть в одиночестве. Я думал, что тогда я снова смогу писать — я был когда-то поэтом. Мельхиор тогда даже выбрал мне имя: Г.-Й. Ритон.

— Да, но Ритон умер, несколько лет назад утонул в Северном море, Мельхиор даже написал элегию: «И к водорослям обратился взор твой…» А теперь…

— Да, я сам тогда распустил этот слух. Я потерял надежду когда-нибудь вернуться к своей прежней жизни. Я не хотел больше посланий оттуда, они были слишком мучительным соблазном. И куда лучше было все это сломать — жутко и бесповоротно. Неожиданная смерть героя — наилучшее решение всех проблем не только для Romaciers [100] Романистов (фр.). . Вы согласны? Когда я отослал в Москву свое объяснение и отпустил всех своих сотрудников, я попытался наконец остаться в одиночестве и вновь пробудить к жизни Г.-Й. Ритона. Но тщетно! Я исчез даже для самого себя. И уже давно. Им придется убить гальванизированный труп.

Они посмотрели в правое верхнее зеркало. На улице слышны были приближающиеся шаги. В поле их зрения попала юная парочка, оба с тяжелыми рюкзаками, одеты они были тоже одинаково: синие спортивные рубашки, шорты, сандалии. Они шли, держась за руки. Возле ограды они остановились, девушка нагнулась поправить ремешок на левой сандалии. Разговор их был слышен так, словно они находились тут же, в холле.

— Конечно, я же тебе сразу сказал, что она неверно о тебе судит, и если бы она лучше знала тебя…

Девушка перебила его:

— Незачем ее убеждать, тебе должно быть просто безразлично, что она обо мне думает.

Они пошли дальше.

Для них светило солнце, все дороги были им открыты, их ждали леса и рощи — они вызывали полное доверие, даже не подозревая об этом. Дойно показалось, что он с незапамятных времен сидит в этом доме, что он пленник, всеми забытый и забывший весь мир. И все-таки ему надо сейчас встать и уйти. Поэт не обманулся, хотя был обманут. Ритон давно мертв, и взор его вновь обратился к водорослям. Но Оттокар Вольфан был человеком загадочным. Он пошел дурным путем, чтобы служить великому делу. И слишком поздно отвернулся от этого ремесла и попал под колеса машины, которую сам же и выдумал.

— Выходит, моя поездка была, увы, бессмысленной, — начал Дойно, он хотел добавить еще две-три фразы и уйти.

Вольфан, казалось, его не слышал и заговорил:

— Я уже годами обдумывал этот шаг, в последние месяцы мысль о нем так завладела мной, что я лишь на краткое мгновение мог от нее отделаться. И конечно, мне все время казалось, что сразу после разрыва придет такое чувство освобождения, что оно перевесит все, даже угрозу смерти. Но этого чувства нет. А как было с вами? Вы порвали с ними год назад, значит, вы уже прошли все стадии, это чувство, оно вам знакомо? Есть оно у вас теперь? — Вольфан наклонился вперед, создалось впечатление, что голова его как-то отделилась от тела, ни дать ни взять посмертная маска. Дойно отвел глаза и тихо произнес:

— Это была невыразимая грусть и желание больше не быть.

— Вот, значит, с какого разочарования начинается освобождение от этого рабства!

Он говорил как будто сам с собой, опять утонув в глубоком кресле, рот его исчез за отворотом пижамы.

— «Хочу в деяньях быть поэтом, а не в одних словах», — это написал молодой Ритон, а Вольфан ощутил разочарование от того, что никак не мог освободиться от деяний.

— Так я пойду, — привстав, сказал Дойно.

— Зачем? Поешьте сперва, вот там, в кладовой, вы найдете много вкусных вещей. Я пока уйду переоденусь, а вы тем временем поглядывайте иногда, что делается. А может, я еще и пойду с вами, просто так, как будто ничего и не было. А сейчас возьмите-ка вот эти два листочка, это мое письмо, газеты опубликовали только выдержки из него.

Вернувшись, он выглядел преобразившимся — в элегантном сером костюме он казался почти красивым. Все повадки уверенного в себе мужчины. Не портило его и то, что волосы, аккуратно зачесанные назад, прикрывали тонзуру.

— Ваше письмо, Вольфан, прекрасно написано, безусловно, ваши обвинения весьма остры, ваш приговор не подлежит обжалованию, но вы, конечно же, чересчур оптимистичны.

— Оптимистичен? — Вольфан рассмеялся, смех его звучал как-то по-мальчишески.

— Вот, к примеру, вы пишете: «Вам не удастся больше обманывать мир. Международный пролетариат будет судить вас за ваши злодеяния, вы раскаетесь в своих преступлениях. У мира хорошая память». Нет, дорогой мой Вольфан, я бы не стал полагаться на хорошую память мира. Если они победят нас, то Сталин через сто лет будет считаться не сыном грузинского сапожника, а сыном Божьим. В новых церквях с благоговейным трепетом будут произносить его имя и молить о защите. Детям в школах будут внушать, что мы покушались на его жизнь и лишь его святая невинность служила ему щитом и защитой. Поэтому ему вовсе и не надо умирать, чтобы освободить людей.