Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Вы слишком мало едите и слишком много читаете Библию, Фабер. Я только сейчас это замечаю.

— Ничего вы не замечаете, Вольфан! Сядьте, я вам расскажу, как из монотеистической искупительной религии нескольких бедняков возникла церковь. Правда, это вас не развеселит, но вы поймете, что игра всегда крупнее, нежели люди в нее играющие.

Вольфан слушал только вполуха, слишком ясно осознавая странность ситуации: человек явился сюда, чтобы его спасти, а теперь задерживает его здесь пространным докладом о запутанных связях и событиях, довольно-таки актуальных две тысячи лет тому назад. Каждый час на счету, но Фабер, казалось, забыл, зачем он сюда явился. Вот с такими-то будущему сыну Божию из Грузии справляться легче всего. Вольфан еще раздумывал, не принять ли ему участие в подготовленной Карелом операции, но он уже был захвачен рассказом, ему передалось волнение Дойно, который вскочил и расхаживал взад и вперед по холлу. Вне всякого сомнения, существуют явные параллели, далекое прошлое, увиденное в таком освещении, под таким углом, и в самом деле может служить серьезным предостережением. Но если это так…

— И таким образом только однажды язычество одержало победу по всей линии. Тысячи местных богов праздновали Пасху, церкви заполнялись идолами, верующие ели Тело Господне и пили Его кровь — в точности как в худшие времена языческого варварства. Они не знали Библии, они жили в тени дьявола, трепетали перед преисподней и искали утешения в изображениях Девы Марии. Христа, Святого Духа, Спасителя распяли, и не на несколько дней, а на полторы тысячи лет.

— Может быть… я спрашиваю себя… Может, мне не следовало вас перебивать, — задумчиво проговорил Вольфан. — После всего, сказанного вами, это было бы безумием. Я не знаю, я и впрямь ничего больше не понимаю. — И вдруг воскликнул: — Господи, зачем вы все это мне рассказываете?

— Погодите, это было всего лишь констатацией общеизвестных фактов, но нас интересует другая сторона. Когда Павла призвали в Иерусалим, чтобы он оправдался перед христианской общиной…

Дойно умолк и проследил за взглядом Вольфана, напряженно всматривающегося в зеркала. На улице, вблизи ограды, стояла женщина. Вот она обернулась, помедлила, сделала два шага и вновь остановилась. Раскрыла сумочку и заглянула в нее — вероятно, посмотрелась в зеркальце; потом повозилась с пудреницей и помадой. Потом опять закрыла сумку и решительно направилась к калитке. Теперь она была отчетливо видна: среднего роста, широкая в кости, светловолосая, в сером костюме, белой блузке и серых туфлях. Она посмотрела на закрытые ставни второго этажа, обшарила взглядом сад, словно хотела убедиться, не прячется ли там кто-то. Она поднесла палец к кнопке звонка, она медлила, ждала. Чего?

Вольфан вскочил, потом присел на подлокотник кресла, не сводя глаз с зеркал. Дойно сказал проникновенно:

— Карел велел передать, чтобы вы остерегались женщины. Вы должны знать, кого он имел в виду.

Вольфан кивнул и изменил положение зеркал. Женщина позвонила и подошла к дверям дома. Выражение ее лица было серьезным, даже строгим. Но вдруг, словно повинуясь приказу, она изменила выражение лица, заулыбалась, приоткрыв рот. Она была уже не молода и, видимо, никогда не отличалась красотой — одна из тех женщин, которые становятся соблазнительницами, поскольку просто не в силах ждать, покуда мужчина наконец решится ее соблазнить. Такие женщины имеют успех.

Вольфан сделал знак Дойно. Тот взял телефонную трубку и спросил:

— Что вам угодно?

— Кто это говорит? — живо откликнулась она таким тоном, словно они до этого вели долгий разговор.

— Что вам угодно? Кто вы?

— Да где вы вообще? Откуда вы говорите? Я должна видеть, с кем имею дело.

Дойно не ответил. Она отступила на несколько шагов и подняла глаза к ставням второго этажа. Потом опять приблизилась к двери и крикнула:

— Скажите хозяину дома, что пришла Маргарета и срочно хочет переговорить с ним.

— Хозяин в отъезде, вернется не раньше, чем через неделю.

— Неправда! Скажете вы мне наконец, кто вы такой?

Дойно повернул вправо рычажок на трубке, теперь они могли говорить между собой так, чтобы женщина их не слышала. Но вид у Вольфана был какой-то отсутствующий, вся кровь отлила от лица — словно он застыл в напряженнейшем ожидании, обесценивающем все сущее, хотя ожидаемое еще далеко и неопределенно.

Женщина кричала, молила, угрожала, пыталась очаровать неведомого сторожа, чтобы он наконец впустил ее. Как бывает в летний полдень высоко в горных долинах — то повеет осенним холодом, то опять жаркое лето наступит; едва облака затянут солнце, зелень на склонах кажется необычайно темной; и тут же начинает светло сиять, едва коснется ее вырвавшийся на волю солнечный луч — так менялось выражение лица у этой женщины. Злоба и суровость сменялись многообещающей благодарностью и бесконечной нежностью.

Руки Вольфана потянулись к трубке, а когда Дойно вырвал ее, он сказал, словно от всего отрекаясь:

— Оставьте, я не могу больше держать женщину перед дверью.

— Но это же безумие! Она успокоится и уйдет.

— Оставьте, Фабер, вы ничего не понимаете, вы же не знаете…

Он повернул рычажок влево и произнес:

— Да, Маргит, это я.

— Георг, наконец-то! Не заставляй меня больше ждать, я больше не могу, слышишь, Георг, не могу!

Она подняла голову, ее лицо троекратно отразилось в зеркале — почти совсем плоское посередине и словно бы приплюснутое по бокам.

— Сейчас я тебе открою, — сказал он, и тут же, разом, напряжение отпустило его, лицо исказила такая усталость, которая мгновенно прогоняет похоть, ибо к усталости примешивается отвращение и презрение к самому себе.

Он стал возиться с устройством, отпирающим двери, но Дойно дернул его за рукав, и Вольфан вновь поднял глаза: у женщины в руках был какой-то блестящий металлический предмет. Им она сбивала каблук со своей левой туфли — резкими движениями, торопливо, словно боясь, что ее застанут за этим занятием. Каблук упал на нижнюю ступеньку, она подняла его, хотела, видно, выбросить, но потом зажала его в левой руке. Правой она сдвинула на затылок берет, пригладила волосы. И только тут улыбнулась.

Когда открылась внутренняя дверь, Вольфан, сгорбившись, медленно, словно боясь споткнуться, пошел ей навстречу. Она сделала один шаг, замерла, дважды назвала его по имени и лишь тут кинулась к нему. Он протянул ей руку, она не взяла ее, а прижалась к нему. Его руки болтались как плети, глаза были закрыты. Она сказала:

— Георг, бедный мой мальчик!

Он склонил голову ей на плечо и стал всхлипывать, редко, негромко. Она гладила его по волосам.

— Прости, Георг, я слишком долго заставила тебя ждать. Ты был так одинок.