Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Нет, спасение подобных зданий все же не так важно, как защита детей, защита от болезней, от беспризорности и от жизни, в которой они собой пренебрегают. Я с детства ненавижу войну, и теперь я вынужден сам желать ее — это куда более унизительно, чем плевок гестаповца на лице.

С улицы несся непрекращающийся звон. Штеттен сказал:

— Это означает газовую атаку. Вероятно, разумнее было бы остаться наверху. Так идемте скорее в подвал!

Они выглянули в окно. Самолетов нигде не было видно. Спускаясь по лестнице, Штеттен шептал:

— Мы участвуем в какой-то оперетке. Оперетки всегда предвещают сокрушительное поражение. Поверьте старому венцу!

Тревоги следовали одна за другой, днем и ночью, мешая всякой нормальной деятельности, всем вменялось в обязанность иметь противогазы, никуда без них не выходить. Чиновники из местного совета раздавали их населению, но не иностранцам. Богатые люди могли легко их раздобыть, эмигрантам же в случае необходимости следовало закрывать рот и нос мокрыми тряпками.

Эти и другие заботы эмигрантов через несколько дней пошли на убыль. На стенах появились плакаты с объявлениями: «Все мужчины немецкого и австрийского происхождения, не достигшие семидесяти лет, должны в кратчайший срок собраться на стадионе». Никакой разницы не делалось между теми, кто отрекся от своего подданства или был его лишен, и преданными Гитлеру немцами. Явиться должны были даже те, кто давно уже записался в добровольцы.

— Вы это читали? — спросил Штеттен, обнаруживший объявление в газете.

— Да, сегодня утром. Всюду расклеены плакаты. Я сразу же пошел к Верле. Он будет хлопотать, чтобы вас не интернировали. Я жду его звонка, он безусловно добьется. В вашем досье имеются вполне убедительные доказательства вашей антифашистской позиции, а кроме того, вам до семидесяти осталось всего четыре месяца.

— И это все, что вы имеете мне сказать? — спросил старик, газета шуршала в его трясущейся руке, подбородок дрожал. — Мне сначала отказывали в визе и в виде на жительство именно потому, что точно знали, что я антинацист, а теперь людей вроде меня отправляют в лагерь, потому что они родом из Австрии или Германии? Неужели вы не понимаете, что это значит, не видите в этой мелочи дурного предзнаменования? Я не пойду в лагерь! То, что меня посадили нацисты, было в порядке вещей, но то что здесь, во имя свободы и демократии, меня лишают свободы — этого я не перенесу.

Дойно тщетно пытался его успокоить или хотя бы отвлечь. Наконец явился Верле, он принес плохие новости. Было предусмотрено сделать исключения для некоторого количества лиц, но хитрость состояла в том, что это касалось только лиц политически активных. А Штеттена к ним не причисляли. Верле посоветовал ему подчиниться требованию, дабы быть en règie [115] В рамках закона (фр.). . Через несколько дней его наверняка удастся вызволить. В конце концов, эти меры вполне осмысленны, ведь надо же перепроверить все досье, среди эмигрантов легко могли затесаться и шпионы. Война от всех требует жертв, время легкомыслия прошло, следует одобрять все меры, направленные на победу. Дойно возразил:

— То, что среди эмигрантов могут оказаться агенты гестапо и других полицейских ведомств, более чем вероятно. Однако в их задачи входит не военный шпионаж, а слежка за беженцами, представляющими наибольший политический интерес. У шпионов есть надежные паспорта, и как правило они граждане нейтральных или союзных государств. Почему вы думаете, что полиции легче будет выловить нескольких шпионов, если она арестует всех эмигрантов?

— Простите, мой дорогой коллега! — в нетерпении воскликнул Верле. — Но я в любом случае не могу одобрить, что вы критикуете меры, принимаемые нашим правительством!

Штеттен подошел к двери и открыл ее.

— Господин Верле, благодарю вас за ваши усилия, — холодно проговорил он.

— Но, Штеттен, я прошу вас, не будьте столь нетерпеливы, я сам провожу вас до ворот стадиона.

— Никто меня провожать не будет, я туда не пойду. А то, что мы видимся с вами в последний раз, я хочу довести до вашего сведения. Я идентифицирую мою страну с ее правительством и осуждаю ее. Если вы истинный патриот, то вы должны быть благодарны мне за то, что я Францию ставлю выше ее правительства. Его я критикую, дабы мне, старику, не пришлось отречься от любви, пронесенной через полсотни лет. Adieu!

Верле позвонил под вечер. Он хоть и был обижен, но тем не менее позаботился о своем старом друге. Он привел все мыслимые доводы, чтобы Дойно убедил Штеттена сдаться. Под конец он сказал:

— Вы, как поляк, как гражданин союзного государства, должны же понимать!

Дойно ответил:

— Дело не в моем понимании, а в вашем. Штеттен отказывается не по личным причинам, не из страха перед лагерем. Его собственный случай представляется ему не столь важным, но весьма характерным, что вполне справедливо. Он отказывается быть соучастником в акции, которая оскорбляет его мировоззрение. В этом случае он ни за что не сдастся. Поэтому-то я и уважаю его уже не первый десяток лет, вернее, и поэтому тоже. Как бы я мог его убеждать?

Это была страшная ночь. Несколько раз начинали выть сирены, но они больше не спускались в подвал. Штеттен говорил непрерывно, все больше и больше горячась. Дойно уже стал бояться за старика, что полуодетым сидел на кровати, дрожа всем телом, с домашней туфлей в руке, пылко жестикулируя, с лицом бледным и осунувшимся.

— Оставьте меня в покое с этим халатом! — кричал он, желая перекричать сирену. — Вы что, не понимаете, что всегда ошибались? Я знаю вас больше двадцати лет, и вы всегда проповедовали нечто ошибочное. Русскую революцию, пролетарскую революцию в Германии, в Китае и бог весть где еще! А потом, когда у вас ничего этого не осталось, возникла Россия — надежнейший союзник. А когда явился этот бедняга из Сибири, вы его бросили, оставили наедине с его правдой и мукой, спасаясь от которой он бросился под колеса поезда. А теперь, теперь вы доверяете этому правительству! И вы осмеливаетесь уговаривать меня отдаться в руки этой полиции! А что будете делать вы, Фабер, если в один прекрасный день эта самая полиция передаст нас в руки гестапо? Как заложников или в обмен, как…

— Профессор, прошу вас, как вы можете!

— Молчите, я больше не могу выносить вашей болтовни, этого непробиваемого еврейского оптимизма! Отвечайте мне на простой вопрос: Польша будет теперь выдавать немцев, да или нет?

— Сейчас ведь только первые дни, надо подождать. Наверняка у французского Генерального штаба есть план, какая-нибудь грандиозная операция…

— Нет, я вправду не могу вас больше слушать. Из-за вас мы не эмигрировали, вы слепец или сумасшедший. Вы…