Манес Шпербер - Как слеза в океане

Так Йозмар познакомился с городом. Теперь же он менялся на глазах. Грима он, правда, не стер, краски остались те же самые — кирпично-красная, небесно-голубая и мраморно-белая, но город перестал быть декорацией, сценой. Туристы напрасно дожидались певцов и «типично южных» уличных сценок, о которых так много говорилось в путеводителях. Даже прекрасные стены вокруг площадей, прежде говорившие так много, теперь умолкли и замкнулись.

В течение ночи подпольщики четыре раза меняли штаб-квартиру: сначала сидели в наборном цехе небольшой типографии, потом, когда неожиданно явился Зима, перешли в контору пароходства, потом заседали в пустой заброшенной вилле на краю города и, наконец, обосновались в задних комнатах книжного магазина, из которого было три выхода.

Первая из перемен, бросившихся Йозмару в глаза, касалась Дойно. Он внезапно утратил всю свою разговорчивость, перестал выводить из частностей общее, чтобы затем рассмотреть все в некоем «общем контексте». Круг его интересов резко сузился, ограничившись городом, его жителями, событиями последних суток — и теми, которые должны были произойти в ближайшие восемь, десять, двенадцать часов. Когда появился Зима, тоже изменившийся, точно потерявший в весе и от того утративший небрежность манер и речи, оказалось, что он оценивает положение вещей точно так же, как и Дойно: Андрея наверняка застрелили не в городе, сюда доставили только его труп, потому что полиция, то есть Славко, действует по какому-то определенному плану. Слух о том, что убийца — Марич, мог распустить только Славко. Значит, слух был ложный и тоже входил в этот план. Все это действительно напоминало масштабную, а в условиях теперешней почти полной неизвестности — и чрезвычайно опасную провокацию. Отозвав полицейских, Славко взамен наверняка нагнал в город шпиков; позволив провести похороны, он поставил партии западню. Без вмешательства Дойно и решающего голоса Зимы партия наверняка угодила бы в нее; руководство райкома оказалось не на высоте, причем именно потому, что лишилось своего главы, Андрея. Вместо того чтобы руководить, оно пошло на поводу у масс. Три разных лица увидел Йозмар у секретаря райкома. Сначала это был молодой человек с выразительным лицом, темноглазый, привыкший точно знать, чего хочет, и неукоснительно делать то, что он однажды посчитал правильным. Потом, после разговора с Дойно и Зимой, он переменился. Началось с жестов — они стали неуверенными, беспорядочными, глаза запали, огонь в них погас, потом изменилась и речь. Он вдруг заговорил быстро и много, цитировал Маркса, Энгельса, Ленина и какую-то книжку о Бабефе, которую, видимо, только что прочитал. А затем — совершенно неожиданно, точно с ужасом обнаружив всю бессмысленность или по меньшей мере неуместность своей речи, — снова изменил тон. Слезы выступили у него на глазах, он пожаловался:

— Вы даже представления не имеете, чем был для нас Андрей! — Теперь это был маленький осиротевший мальчуган, нуждавшийся в сострадании.

Дойно, подняв голову от плана города, над которым склонился вместе с Зимой и одним из молодых подпольщиков, ответил:

— Имею. Я любил его, как своего младшего брата. Иди лучше помоги нам распределить маршруты. Люди пойдут пятью колоннами.

Секретарь подошел. В течение ночи его лицо еще менялось.

Йозмар несколько раз пытался высказать свое мнение, но потом оставил эти попытки: его не слушали. Дойно и Зима рассылали курьеров — в близлежащие городки, в деревни с точными указаниями, по какой дороге какие колонны должны идти в город и на кладбище, кто где пойдет — женщины впереди, коммунисты — не все вместе, а вперемешку с беспартийными, — кто какие лозунги понесет и т. д.

Было уже за полночь — они как раз перебрались на виллу, — когда до них дошла очередная весть. Уже при одном появлении этого молодого человека стало ясно, что тот пережил глубокое потрясение — так он был страшно напряжен.

— Ты кто такой? — спросил Зима.

— Меня зовут Богдан Давидич, я уже три года в партии. Вступил в нее в Париже, два года назад вернулся, два месяца как здесь, — сам я из Белграда. Меня здесь знают. Будут еще вопросы?

— Будут, но позже. Зачем ты искал нас?

— Чтобы сообщить, что убит Марич.

— Где, когда?

— В шести шагах от своего дома, примерно полчаса назад.

— А ты откуда знаешь?

— Я был там.

— Случайно?

— Да.

— Врешь, лучше выкладывай все сразу, партию не обманывают! Ну?

— Нет, не случайно. Я ждал Марича в подворотне дома напротив. Увидев, что он идет, я хотел выйти ему навстречу, но тут к нему подбежали сзади. Он обернулся, прокричал что-то, и они стали стрелять. Пистолеты с глушителями, выстрелов почти не слышно, но я видел пламя, а потом он упал. Один из них свистнул, подошла машина, они погрузили тело в машину и уехали.

— А лиц ты не разглядел?

— Почти нет; описать их я не смог бы.

— А зачем ты ждал Марича?

— Я сам хотел убить его, отомстить за смерть Андрея Боцека, чтобы доказать, что это — не вражда между хорватами и сербами, а настоящая классовая борьба. Кроме того, Марич — предатель, то есть, я хотел сказать, был предателем. Мы с ним когда-то дружили, он был в нашей студенческой организации, а потом поступил в полицию.

— Много ты понимаешь, дурья башка! Марич был членом партии, в органы он пошел с нашего ведома. Кстати, наше отношение к террору тебе известно? Какой же ты после этого коммунист? Ты — преступник, провокатор! Тобой займется партийный трибунал.

Разговор шел быстро, напряжение было почти невыносимым. Когда до Йозмара дошла вся суть случившегося, подпольщики уже снова взялись за работу. Были составлены новые листовки, приняты решения: немедленно оповестить Белград, сообщить отцу Марича, что его сына убили головорезы Славко и что сам он — под предлогом мести за убийство Марича — теперь готовит городу кровавую баню.

К общему удивлению обнаружилось, что телефон на вилле работает; Давидичу поручили немедленно связаться со своим знакомым, редактором крупной белградской газеты, и в общих чертах сообщить все самое важное. Все остальные должны были немедленно покинуть виллу, потому что звонок в Белград, конечно, будет немедленно засечен.

— Значит, ты художник-сюрреалист, Давидич, так ты сказал? — обратился к нему Зима на прощанье. — Что ж, если мы оба доживем до завтрашнего вечера, то прежде, чем тебя с позором вышибут из партии, ты расскажешь мне, что это такое — сюрреализм. И не оставайся здесь ни минутой больше, чем необходимо.

— Хорошо, я все выполню в точности, — ответил Давидич. Он испытывал ужас перед этой ночью, начатой с решения стать мстителем-убийцей и закончившейся ролью одинокого вестника смерти.

Йозмар не чувствовал себя лишним, он был здесь для того, чтобы наблюдать, а не действовать. И, поддаваясь давно одолевавшей его дремоте, он то и дело засыпал на несколько минут. Проснувшись, он всякий раз видел иную картину, только Дойно, Зима, секретарь райкома и двое молодых ребят были здесь все время, эпизодические же фигуры то и дело менялись.