Манес Шпербер - Как слеза в океане

«Нелегко быть бедным, но, пожалуй, еще тяжелее быть богатым. Когда заболеешь, у нашего брата есть преимущество — знай себе лежи без всяких угрызений совести и отдыхай от трудов праведных, а если у кого и семья есть, то можно даже позволить и поухаживать за собой. А вот богатый, тот никакой выгоды от своей болезни не имеет, да к тому же она ему еще и очень дорого обходится. Но хуже всего, конечно, то, что богатый все время опасается, как бы не разориться. На свете вообще нет никого несчастнее, чем обедневший богач. Мне вас на самом деле очень жалко, мсье Фабер, потому что вы один из этих превратившихся в бедняка богачей. Если кто все потерял, то заметить это гораздо проще, чем если кто богат».

Или:

«Возьмем войны. Раньше это было занятием королей да богачей. А потом пришли и уговорили нас, бедняков, что у нас тоже есть власть и что поэтому мы должны во все вмешиваться. Так вот те, у кого власть, они хитрые и сразу видят всякую выгоду, они сидят сегодня по домам, едят по два раза на дню индюшку, начиненную каштанами, а бедняку некогда обработать свое поле, потому что он должен сдаваться в плен. И выходит, что так даже и справедливо — нечего бедняку вязаться в господские дела!»

Или:

«Сейчас, когда вы оплачиваете весь счет за электричество, меня это, конечно, вовсе не касается. И все же я чего-то не понимаю. Люди, которые сидят и выдумывают себе всякие небылицы, а потом пишут про них книги, не могут быть порядочными. Потому что у порядочных людей никогда нет времени выдумывать такие глупости да еще потом их и записывать. А вы, чтобы все это прочитать, сидите и жжете свет, хотя во всем остальном вы серьезный и тихий постоялец!»

Много лет назад у него выработалась привычка записывать высказывания своего учителя, профессора Штеттена. Он делал это где попало: на оборотной стороне использованных конвертов, на карманных календариках, в записных книжках. Иногда он добавлял к ним свой собственный ответ и следующую за ним реплику Штеттена. Весь его архив погиб, и все, что исчезло из его памяти, было потеряно навсегда. На кладбище Пер-Лашез нет даже надгробного камня на могиле Штеттена. Мадам Бреция не могла знать, что ее монологи имели отношение к беседам, смысл которых она не поняла бы, и что она отвечала мертвому, с которым никогда не встречалась. Она хорошо знала свою собственную жизнь, не подозревая, что, как и любой человек, являет собой миру нечто большее, чем обыденность своей персоны, и оказывает куда больше воздействия на него, как личность, чем на то были ее намерения.

Она доброжелательно и с любопытством наблюдала за своим спокойным и серьезным постояльцем. Да, она на самом деле довольно скоро определила по нему, что он потерял все, что составляло его жизнь. Она не подозревала, что он жил в страхе, неоднократно просыпаясь по ночам, чтобы прислушаться к дыханию ребенка, казавшемуся ему иногда слишком слабым, а иногда слишком громким, как бы тревожно затрудненным. Тогда он вставал, щупал лоб, грудь, затылок маленького мальчика, опасаясь, что у него жар или озноб, выступила холодная испарина или напала болезненная сухость.

Дойно не знал, любит ли он Жанно на самом деле, знал только, что живет в постоянной заботе о нем. На каждом шагу мальчика подстерегали опасности: его могла переехать машина, кончик пера его товарища мог поранить ему глаз, он мог упасть с перил около часовни. Учитель мог в плохом настроении обидеть мальчика; кто-нибудь мог посмеяться над ним из-за его поношенной одежды, коротких рукавов, изуродованного большого пальца левой руки. Источник опасений не иссякал. Дойно мог бы представить себе свою жизнь без Жанно, но невыносимей, мучительнее всего на свете была для него мысль, что с мальчиком может случиться несчастье.

Он закрыл тетрадь, на сей раз он ничего не будет писать. Он подошел к дивану за ширмой. Мальчик опять раскрылся, а в комнате не так уж тепло. Нет, он не простудился, лоб не горячий, дышит спокойно и размеренно. Жанно спал на спине, скрестив руки под головой, прядка каштановых волос прикрывала его левый глаз, уголки губ подрагивали, будто он улыбается во сне и даже громко смеется. Щеки порозовели, сейчас они казались даже более полными, чем когда он не спит. Да, здесь он в безопасности. Здесь с ним ничего не может случиться. Опасности угрожают ему со всех сторон днем, по ту сторону двери. А более грозные поджидают его в будущем. Но Жанно не должен знать, что у его дяди мало шансов выжить в эту войну и что сироты, как правило, сиротеют в своей жизни не раз.

Стояло солнечное утро, небо было по-летнему синим. Оба проснулись раньше обычного. Они решили не дожидаться автобуса, приходившего в деревню около девяти утра, а спуститься в городок пешком. Мадам Бреция тоже нашла это разумным — нельзя было забывать о предостережении мсье Казена.

Эди увидел их, как только они завернули в переулок. Он стоял перед домом и колол дрова.

— Вот это здорово, что вы тут, — приветствовал он их, — а то мне пришлось бы сегодня подниматься к вам наверх. За последние дни на ваше имя поступили письма, Дойно. Релли сказала, самое позднее вы должны получить их сегодня. А мальчик опять заметно подрос.

— Мы принесли зайца, он такой огромный! — ответил мальчик с восторгом. — Его прислал мсье Бертье. Даже трудно поверить, что это всего один заяц. А Пауль в школе? Я могу пока щепу наколоть, хотите?

Релли была в кухне.

— Не смотри на меня, я еще не умывалась. Письма в комнате, рядом с пишущей машинкой. Вот вдруг и вспомнили про тебя. Видишь, забыть самому еще мало для того, чтобы тебя забыли.

— Да, иногда этого мало, — согласился Дойно. — Я мог бы помочь тебе, вытер бы тарелки, а потом подмел бы в комнате.

— И тут как тут у тебя сразу было бы готово воспоминание, — прервала его, смеясь, Релли. — Примерно так: «Тогда я обычно помогал Релли на кухне, вытирал посуду, потом прибирался в квартире. Во всем остальном от меня не было абсолютно никакой пользы». Нет уж, так я буду по меньшей мере на одну тарелку богаче, а ты на одно воспоминание беднее, если пойдешь сейчас читать свои письма.

На пороге он обернулся. Она спиной почувствовала его взгляд и повернула к нему лицо. Они были ровесниками, родились почти день в день. Его волосы поседели, став на висках серебристо-белыми, а ее гладко причесанные на пробор сохранили свой каштановый цвет, отливая порой в рыжину. Совсем молодые волосы, подумал он, и лицо, не имеющее возраста. Интересно, задавали мужчины себе вопрос, видя ее в первый раз, хорошенькая ли она? Не обескураживала ли она их еще до того, как они дали ей повод для волнения?

— Что ты ищешь на моем лице? — спросила Релли. Это звучало насмешливо и выдавало ее беспокойство. Он не отвечал, тогда она отвернулась от него и сказала: — Ты прекрасно знаешь, что даже моя самая последняя любовь к тебе, самая упрямая из всех, и та ушла. Значит, ее ты не можешь искать на моем неумытом лице. Ты должен сам хорошо помнить тот час, когда она покинула меня.