Манес Шпербер - Как слеза в океане

И поскольку Дойно не ответил, Эди продолжал:

— Я когда-то любил этого паренька, да и теперь еще думаю о нем как о старом друге. Понимаете? Потому я и спрашиваю. А жену его вы знали?

— Да, — в раздумье ответил Дойно. Эта тема, видимо, мало его интересовала. — Видите ли, Рубин, эта женщина, ее зовут Лизбет, — одна из тех недостаточно или, может быть, неудачно эмансипированных женщин, у которых есть одно несчастное свойство, впрочем, вполне логично отсюда вытекающее: они притягивают мужчин, принимающих эту псевдоэмансипацию всерьез. Они уже не видят смысла в браке, но еще и не знают, что им делать с собой и со своей свободой. Она пошла в компартию, чтобы бороться за эмансипацию своего класса. И — сама эмансипировалась от своего класса, выйдя замуж за сына тайного советника Гебена, который и сам тогда уже был главным инженером. И испортилась окончательно. Йозмар мог лишь наблюдать за этим: он был бессилен исправить или изменить что-либо.

— Вы считаете его настолько слабым человеком?

— У человека, который вынужден сильно переоценивать свою жену, чтобы не начать презирать ее, позиция и в самом деле довольно слабая. Кто боится последствий собственной победы, тот проиграл, еще не нанеся первого удара.

Да, он верен себе, подумала Релли. Сама по себе эта несчастная женщина, Лизбет, его не интересует, она для него попросту не существует. Так, типичный случай — полуэмансипированная женщина и так далее. «Страдание, из которого нельзя извлечь обобщающего урока, напрасно, оно бессмысленно и подобно обычной смерти: пострадать ни за что!» Ей приходилось в свое время много выслушивать таких фраз, точно они должны были служить ей оправданием; на самом деле они служили лишь основанием тому приговору, который он ей вынес, которым он отравил ее любовь.

Тогда ей еще казалось — боже, как глупа и влюблена она была! — что он сам не умел страдать, а потому не мог сострадать другим. И лишь в тот вечер в прокуренном кафе, когда Дойно ушел, чтобы больше не вернуться, он сказал ей, а она поверила, что он немало выстрадал из-за нее. И все зря. Это был окончательный приговор.

Когда вышла книга — ее первый крупный успех, — он решил, что она наконец освободилась от прошлого, а значит, и от него, и впервые снова написал ей. Так, несколько слов на открытке с морским видом. Теперь, мол, они оба должны признать, что она извлекла урок из своих страданий.

После этого она несколько месяцев жила как в кошмаре — снова ждала. Прежде она и не подозревала, какая это мука — ждать. Снова и снова вскакивать среди ночи, думая, что звонил телефон, хватать трубку: «Это ты, Дойно?» — и, не услышав ответа, решить, что он и так звонил слишком долго, а она проснулась лишь при последнем звонке, и снова ждать, ждать, когда он опять позвонит. Что он знал об этом?

Нет, в кошмарном сне не бывает желания — оно превращается в страх. Так она отвыкла желать его. Она начала бояться нежности, которая все-таки захватывала ее, ибо испытывала страх перед скорым ее концом. В его объятиях этот страх возрастал безмерно. И он знал это, потому что она была плохой партнершей, и он сам тоже делался плохим партнером.

Насколько все было бы легче, если бы она любила в нем только любовника. Но она любила иначе, любила в нем иное, а оно ускользало, постоянно присутствуя и в то же время оставаясь недоступным.

Эди перешел на крик. Он вскочил, размахивая правой рукой, а левой неловко ловя спадающие очки:

— Нет, Фабер, я и вам повторю то же, что уже достаточно ясно высказал Гебену. Вы все мне глубоко неинтересны, если вы ничего не можете сделать для Горенко. С этим человеком поступили несправедливо. С той поры, как я рассказал об этом Йозмару, прошел целый год. Может быть, за это время Горенко уже погиб. Боже мой, неужели не понятно? Да даже если бы вам от меня ничего не надо было, а просто если бы я пришел и сказал: «В России живет замечательный молодой ученый. В интересах самих же русских, раз уж они так пекутся о своем престиже, позволить ему снова вернуться к работе». Вместо этого его медленно убивают. А они еще присылают журналы и прочую дребедень, чтобы убедить меня и мне подобных в том, что Советская Россия — рай для ученых. Да я плюю на этот рай, плюю, дорогой Фабер, потому что там возможно то, чего не бывает больше нигде: там заживо хоронят такого человека, как Горенко!

Он снова сел и обернулся к Релли:

— Он пришел за тем же, зачем они посылали ко мне беднягу Йозмара. Но нам не понять друг друга. Они твердят мне о социализме, о строительстве нового мира, об освобождении, а я говорю: освободите для начала этого человека. Хорошо, пусть я индивидуалист, сентиментальный мещанин, но меня действительно волнует судьба Горенко, который для человечества куда ценнее всех их вместе взятых, он один важнее всей их пустопорожней болтовни. Мои последние два письма ему и перевод вернулись с пометкой: «Адресат от получения отказался». Ты понимаешь, Релли, что это означает?

Она взглянула на Дойно, в первый раз за все это время посмотрев ему прямо в глаза.

— Извините меня, Фабер, — сказал Эди уже спокойнее, — я погорячился. Но от сути сказанного я не отрекаюсь.

Дойно по-прежнему еще молчал. Эди, снова начиная терять терпение, сказал:

— Если хотите, давайте вообще оставим эту тему. Я понимаю, вы тут мало что можете сделать. Ваша задача — восхищаться всем, что там происходит, и защищать это от любых нападок.

— Это верно, — подтвердил Дойно, — мы тут действительно мало что можем сделать. Но подумайте, Рубин, может ли быть иначе?

— Не надо, — воскликнул Эди, — только не надо опять этих «диалектических» объяснений. Мне достаточно вашего признания — пусть оно станет концом, а не началом нашего спора.

— Пусть. Но раз уж вы заговорили о Горенко, давайте я расскажу вам, что мне известно о его деле. Я не говорил, кстати, что хорошо его знаю?

— Нет, — удивленно воскликнул Эди. — Что же вы до сих пор молчали? Рассказывайте!

Дойно с необычной для него обстоятельностью стал рассказывать о своей первой встрече с Горенко:

— Он так и стоит у меня перед глазами — всякий раз, когда я о нем думаю: высокий, плечистый, огромный череп гладко выбрит, белая рубашка мелькает за кустами. Казалось, что он притягивал лунный свет, что тот следовал за ним во время этой пляски в лесу, — гармошка и веселые прихлопы, которые должны сопровождать этот танец, звучали, видимо, только у него в ушах. Но, глядя на него, мы тоже верили, что слышим их. Он был так счастлив, что мне даже не хотелось спрашивать отчего. Потом, позже, я понял: он был счастлив оттого, что у него недавно родился второй ребенок и Елена, о которой думали, что она не выживет после тяжелых родов, жива, здесь и видит, как он пляшет. Быть счастливым — это трудное искусство, мало кому доступное; у Горенко это получалось само собой.