Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Я знаю.

— Но вы все-таки считаетесь с тем, что я ведь могу отказаться?

— Я считаюсь только с нашим тяжелым положением и с тем, что вы нам очень нужны; полагаю, что и вы это знаете.

— Но вы забыли, что я не коммунист.

— Нет, этого я не забыл, но из нашего сегодняшнего разговора я понял, что, когда гибнут такие, как я, такие, как вы, не могут оставаться равнодушными.

— А вы знаете, что я член социал-демократической партии?

— Знаю. Но ведь и вы знаете, что социал-демократы бороться не хотят и не будут.

— В этом я не вполне уверен.

— И будете дожидаться победы Гитлера, чтобы увериться вполне?

— Я ничего не обещаю, но друга вашего приму.

— Мне этого достаточно, Рубин.

— Вы уже уходите?

— Да, уже поздно. К тому же мне завтра рано вставать, а обычно я сплю долго.

— Эди, я провожу его, — сказала Релли.

— Всего доброго! — сказал Дойно, пожимая руку Эди. — Мне хотелось бы встретиться с вами в другой обстановке. Мы могли бы о многом поговорить, о вещах настолько важных, что важнее их когда-нибудь, наверное, ничего не будет. Я мог бы многому у вас поучиться.

— Нет, это я мог бы у вас многому поучиться, — ответил Эди с теплотой в голосе, которой и сам от себя не ожидал.

Стоянка такси была близко, они почти подошли к ней, но до сих пор не обменялись ни единым словом. Она немного отстала; он заметил это и извинился, — наверное, она еще помнит, что он любит ходить быстро.

— Да, — ответила она.

Мостовая была влажной, прошел дождь, и теперь дул холодный ветер с Дуная. Сжав губы, она ждала, чтобы он заговорил. Наконец он сказал:

— Здесь ничего не изменилось. Смотри, даже булочник, и тот до сих пор «поставщик императорско-королевского двора».

Неужели это все, что он может мне сказать, подумала Релли.

— А Матильда по-прежнему ненавидит меня, как будто за это время ничего не произошло. Она единственная осталась верна своему чувству. А может, это потому, что ненавидеть легче, чем любить.

— Почему ты считаешь, что ненавидеть легче? — запальчиво спросила Релли.

— Почему? В частности, потому, что для ненависти причины всегда найдутся. К тому же тот, кого ненавидят, то и дело добавляет к ним новые или закрепляет старые. А любовь сама уничтожает свои причины, как пламя — солому.

— Всегда?

— Если возлюбленный умирает слишком рано, эти причины могут сохраняться долго. У могилы любовь иногда может жить вечно — у покойников тут, так сказать, самые высокие шансы.

— Мы уже пришли. Стоянка здесь, за углом, — сказала Релли.

— Хорошо, давай теперь я провожу тебя обратно.

— Спасибо! — Все равно, подумала она, попрощаются ли они сейчас или позже. Он для нее — чужой человек. Теперь, когда они остались вдвоем, он открывает рот лишь затем, чтобы произнести очередную остроту. Они медленно пошли обратно. Она почувствовала его взгляд, но не повернула головы.

— О чем ты хотела меня спросить?

Она не ответила. Он знал, о чем она хочет его спросить, и знал также, что теперь, раз уж он пришел — все равно зачем, — он должен ей ответить. Конечно, теперь это уже не имеет значения, и она это знала. Но чувствовала, что ей необходимо, чтобы он начал оправдываться, а она бы ответила, что теперь ей все равно, теперь она жена другого. И рассказала бы ему об Эди, который ее спас. Но он молчал. Она сказала:

— Ты тогда просто бросил меня. Причем я не сделала ничего такого, что заставило бы тебя уйти именно в тот вечер, именно в тот четверг и навсегда. Ты же знал, что… ну, в общем, что это могло для меня плохо кончиться. Что я тебе сделала, почему ты подверг меня такой опасности?

— Ты прекрасно знаешь, что я могу ответить на все эти вопросы. Ты знаешь это и, наверное, не забыла, что наша совместная жизнь была лишь напрасным мучением.

— Почему? — не сдавалась Релли. Она остановилась и посмотрела ему в лицо.

— Почему? — задумчиво переспросил Дойно. — Почему? Возможно, потому, что я слишком мало любил тебя, а ты — только не обижайся, — ты меня вообще не любила.

— Так ты до сих пор считаешь, Дойно, что я не любила тебя?

— Да, и сегодня уверен в этом так же, как тогда. В своем стремлении целиком завладеть мною ты даже себе не могла признаться, лишь принимая его за любовь.

— Да, я хотела завладеть тобою, потому что безумно любила тебя. Ведь это же правда! Подумай хорошенько и ты сам с этим согласишься!

Он промолчал. Видимо, боялся вновь начинать старый спор. Релли заметила, что и ей это ни к чему. Он прав, все было напрасно. А главное — то, в чем он сам признался только что: он ее не любил.

Они снова пришли к стоянке — и опять повернули обратно.

— Ладно, оставим прошлое. Скажи, Дойно, ты теперь счастлив?

И поскольку он не отвечал:

— А твоя жена — она счастлива?

— Нет, она со мной не счастлива. Ей не хватает надежной, сытой повседневности. А она-то все и определяет.

— И ты так спокойно говоришь об этом? Может быть, ты просто смирился?

— Может быть.

— Это тебе не идет. Кажется, я начинаю в тебе разочаровываться.

Она рассмеялась. Почувствовав, что напряжение спадает, она рассмеялась снова — весело, свободно. Она знала, что теперь могла бы рассказать ему все, страх прошел, да и робость тоже. Теперь она могла бы высказать все те резкие, обличающие слова, которые столько раз говорила ему в своем воображении. Но ей это больше не нужно. Если уж сказать что-то, то, пожалуй, одну-единственную фразу: «Неужели, пока ты говорил мне все эти глупости, тебе ни разу не пришло в голову, что я люблю тебя, как и прежде любила, а новое здесь только одно: мне не нужна твоя любовь, ты мне не нужен».

Но едва она успела начать эту фразу, как перед ней предстала Матильда.

— Вы что же, всю ночь будете гулять в этом холодном резиновом плаще, когда уже так свежо? — возмущенно закричала Матильда.

Релли прошла с Дойно еще несколько шагов. Спросила, протягивая ему руку, скоро ли он опять будет в Вене.

— Не знаю. Думаю, нет. Предстоят крупные события.

— Революция?

— Нет. Возможно, все начнется с контрреволюции и ее поражения.

— А если она победит?

— Тогда мы действительно скоро увидимся — или уже не увидимся никогда.

— Прощай, Дойно. Не забывай меня.

— Я и не забываю. Прощай.

Улочка была узкая, но шумная. Дойно встал и высунулся в окно: небо голубело, воздух слегка дрожал, день обещал стать душным и завершиться грозой. Дойно казалось, что нигде не страдают от жары так, как в этом городе. Он знал, что ошибается, — впрочем, почти все, что он думал о городе, было верно только отчасти. Это был его город, здесь он вырос. Он знал его слишком хорошо, как знают женщину, которую больше не любят, и все, что он говорил о нем, было так же фальшиво, как автобиография: в его оценках говорила юность. Он еще не так стар, чтобы полюбить город, и слишком далек от него, чтобы хоть что-то простить ему.