Манес Шпербер - Как слеза в океане

Солдаты двигались прямо на него, он слышал их равномерную поступь, они топали так, точно хотели, чтобы их услышали издалека. Он не мог найти пулемета, он ничего не видел, хотя нет, видел, но все было словно в тумане, и только теперь он достаточно отчетливо разглядел конфедератки [67] Конфедератки — шапки с четырехугольным верхом, головной убор польской армии. на их головах. Но ведь они уже схватили его, и он не помнил, как вырвался из их рук.

Он открыл глаза: он лежал, прислонившись к стенке окопа. Сколько времени он проспал? Он хотел кашлянуть, но не сумел, попытка отозвалась невыносимой болью. Как долго, оказывается, можно умирать от удушья, удивился он. Спать больше не хотелось. Погони не было. Еще полчаса, и товарищи будут в безопасности. Буланая лошадь била правым передним копытом — не хотела идти в воду. Колокола звонили все ближе. Когда они наконец умолкли, послышался голос, певучий голос Гануси: «Гаврило, где ты?» Он хотел ответить и не мог. Теперь она стояла перед ним. Она была красива. Нет, это была не Гануся, это была жена Хофера. Она сказала на русинском наречии: «Если вы умрете, мать бедного Францыка останется совсем одна. Что же вы, товарищ Рыбник?» Он хотел спросить: «Откуда вы знаете мою настоящую фамилию?» И заплакал, и отвернулся, чтобы она не увидела его слез.

Он не знал, был ли это сон или бред. Лицо его было влажно, то ли снова от дождя, то ли от слез.

Нет, человек не кричит перед смертью «Да здравствует мировая революция!», когда знает, что его некому услышать. Он умрет, как умирал его дед, которого удушила чахотка. Можно изменить жизнь, смерть же у всех одинаковая.

Гансу казалось, что он бодр, как никогда, ему хотелось пить, но фляга была пуста. Его знобило. Можно устроиться в окопе поуютнее, если кто-нибудь появится, он услышит. Хотя нет, их нельзя подпускать ближе, чем на двести метров, иначе будет поздно. Он хотел приподняться, но у него перехватило дыхание, сейчас, сейчас ему станет легче, он поднимется к пулемету и будет до конца стоять на ногах. Нет, здесь никто не пройдет.

Кто-то зовет его. Сейчас он ответит, еще минутку, сейчас.

Он не ответил, он умер. Его никто не звал.

— В этом городе красивые мосты. Один человек как-то объяснил мне, что красивые мосты в большом городе привлекают самоубийц. Не помню чем. Но, говорят, это доказывает статистика, — говорил Зённеке, когда они шли по Карлову мосту.

Йозмар молчал. Надо было обсудить столько важных вопросов, ради которых он и вызвал Зённеке в Прагу, а они уже целый час шатались по городу, вместо того чтобы искать гостиницу, и Зённеке, казалось, старательно избегал любого серьезного разговора.

— Кстати о статистике: насчет цифр наши товарищи с тобой тоже не во всем согласились. Вот, сказали они, врага Зённеке опять переоценивает, а наши силы…

Зённеке перебил его:

— Да, Прага действительно прекрасный город. Может, эмигрантам и не следует жить в прекрасных городах. Тем более от границы далеко. А смелость у них растет прямо пропорционально расстоянию от границы. Что, много самоубийств среди эмигрантов?

— Не знаю, думаю, что нет, — неохотно ответил Йозмар. — Может, мы лучше найдем гостиницу и я расскажу тебе все подробно? Ты встретишься с товарищами самое позднее завтра утром, они уже знают, что ты должен приехать сегодня.

— Не суетись, Йозмар, главное — не суетись! Ты живешь тут уже сколько времени, спишь по ночам спокойно, да и днем тебя никто пальцем не тронет — чего же ты боишься, такого я за тобой не замечал и в самые трудные времена.

— Я не боюсь, это просто нервы. Отсюда все видится иначе. Мы там понаделали ошибок, сам увидишь.

— Что я увижу? Пойми, парень, эмиграция — это, конечно, наша трибуна и рупор. Но без нас они тут — как слепые. И ты-то должен знать это лучше, чем все эти любители «вот что», которые сидят и резолюции пишут, но на заднице глаз нет, да и свету от нее немного. Нет, в гостиницу я не пойду, на том берегу у меня приятель живет. Он не коммунист, но человек надежный. Я могу прийти к нему в любое время дня и ночи и буду чувствовать себя как дома, и не надо регистрироваться в гостинице. А это много значит.

Он распрощался с Йозмаром на углу, встретиться они договорились завтра. Йозмар догнал его:

— Погоди еще минутку. Я не успел тебе рассказать. Вероятно, ты еще сегодня увидишься с Ирмой. Имей в виду, что она… В общем, лучше будет, если…

— Если что? Йозмар, ты уж договаривай! Что я должен иметь в виду? Хотя ты никогда ее не любил.

— Все тут были настроены против тебя, еще до того, как прочитали отчет. А Ирма передала им и твои замечания. И они сказали, что это — пораженчество, ликвидаторство и примиренчество. А Ирма…

— Хорошо, спасибо тебе, Йозмар. До завтра!

Красивы в Праге были не только мосты, но и старые дома и многие из новых. Еще Йозмару казалось, что он нигде не видел столько красивых женщин.

Но он по-прежнему просыпался до зари, по-прежнему прислушивался к шагам, раздававшимся за спиной. И беззаботность, с Которой здесь говорили обо всем, все еще казалась ему странной, опасной и даже подозрительной. Он пытался избегать общения с эмигрантами, потому что ему предстояло возвращение, он снова жил под чужой фамилией и ни с кем, кроме членов руководства, не встречался. Здесь ему ничто не угрожало, но он жил так, будто опасность подстерегала его и здесь. Он не чувствовал, что находится в тылу, он все равно был на переднем крае, просто его отпустили ненадолго — получить новые распоряжения.

В эти дни он особенно тяжело переживал свое одиночество. Новости из Вены, Линца, Брука-на-Муре приходили ужасающие. Сюда начинали съезжаться побежденные. Было еще не ясно, как оценивать исход боев, безнадежность которых была ясна с самого начала. Затевали их социал-демократы, но год назад в рейхе они сами сдались без боя.

Йозмар узнал, что Эди тоже участвовал в боях. Это обрадовало его, он искал его и легко нашел.

Узнал он и о приезде Вассо. Вассо был среди тех, кто встречал Дойно на вокзале, хотя это противоречило всем правилам конспирации, которых он обычно строго придерживался.

Сначала Йозмару казалось, что все сильно изменились, а потом наоборот — что все остались такими, как были. Это ничего не доказывало, он знал, что изменился и сам, только этого никто не замечал.

Эмигрантов в городе всегда было много. Сначала это были русские. Они верили, что революция у них на родине скоро кончится, и снимали комнаты посуточно, а самые большие пессимисты — понедельно. Но оставались на месяцы, а там и на годы. Многие не выдерживали и уезжали — на запад или на юго-восток. Им везде находилось дело: день за днем, где бы ни находились, они жили одним: готовились к возвращению на родину.