Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Какой шаг?

— Пока не скажу — хочу, чтобы ты еще несколько дней мог спокойно грезить обо мне.

Вассо пробыл с ним еще какое-то время. Когда в комнату ввели Штеттена, он быстро распрощался. Он пообещал прийти вместе с Марой на вечеринку, которую устраивал в честь Дойно его здешний друг, хозяин квартиры.

Эди оставался вблизи от границы до тех пор, пока не узнал, как умер Ганс. Он хотел даже с несколькими товарищами вернуться обратно, чтобы забрать его тело. Патруль, обнаруживший его мертвым в окопе, там его и оставил.

Но товарищи очень устали, и Хофер счел эту затею бессмысленной. Он один из всех знал, какую ценность представлял для партии Ганс, но от его тела никому не было проку. И рисковать жизнью других ради него не стоило.

Теперь, думал Хофер, на счету уже каждый боец. Мы проиграли сражение и ушли через границу в чужую страну, но побежденными себя не считаем. И скоро вернемся, чтобы начать все снова, хотя и по-другому. А до этого каждый должен беречь себя и копить силы. Потом, после победы, мы сможем как следует захоронить всех наших мертвецов, но пока им придется потерпеть и полежать в земле врага, празднующего победу.

Хофер был прав, Эди пришлось подчиниться. Но воспоминание о Гансе, оставшемся там со своим пулеметом, жило в нем, он видел его мертвого, стоящего в узком окопе, уже отданном врагу, защищающего уже проигранное дело, и это воспоминание вызывало в Эди такие чувства, для описания которых у него не было слов.

В войну, молодым офицером, он видел смерть многих товарищей, но тогда смерть отделяла их от него. Теперь же впервые случилось так, что смерть с кем-то связала его. Но этого человека, к которому он был так привязан, он почти совсем не знал.

Эди поехал в Прагу. В первый же день он нашел женщину, которой должен был передать письмо и бумаги. Ему пришлось зайти к ней дважды, он застал ее только вечером — она работала на фабрике. Она снимала крохотную комнатку возле кухни в чьей-то квартире. Кто-то из многочисленных хозяйских детей хворал, его судорожные рыдания проникали в комнату, то и дело прерывая разговор и огорчая обоих. Эди не осмелился пригласить ее куда-нибудь, хотя бы в кафе, чтобы продолжить разговор там. Он сразу передал ей бумаги. Она прочла письмо и пробежала глазами остальное. Когда она подняла голову и взглянула на него — он так и не решился сказать ей, что Ганс погиб, — ему показалось, что раньше, когда-то давно, он видел ее часто. Ошибиться нельзя было, потому что такое лицо могло быть только одно на всем свете. Он только никак не мог вспомнить, где его видел.

Она сказала:

— Я была его женой, мы разошлись четыре года назад. Он часто писал мне, поддерживал через меня связь с нашими здесь. Он погиб?

Эди кивнул. Она желала знать, как погиб Ганс. Эди рассказал все, что знал. И удивился, услышав ее ровный голос:

— Ему всегда хотелось умереть героем. Его страшила сама смерть, но умирать он не боялся, потому что был горд. А если бы ему еще удалось дать очередь по врагу, прежде чем тот убьет его, то он бы получил и тот театральный эффект, который так любил, хотя никогда в этом не признавался. Остаться в полном одиночестве, отказаться от всего, что могло бы скрасить последние минуты — это в его духе. Вам тоже показалось, что это — позерство?

— Нет, — обиделся Эди. — Ни в коей мере. Я думаю о нем с глубочайшим уважением. — В этот миг он вспомнил о башмаках. Неужели то, что Ганс тогда вспомнил о них, тоже было позой? Мертвецам они ни к чему, сказал он. Это правда, о башмаках думают те, кто надеется выжить. Значит, если о них думает умирающий, это — поза? Он добавил: — Я уважаю его и думаю о нем, как о дорогом, близком друге. Хоть я, к сожалению, так мало знал его.

Громкий, жалобный плач ребенка снова заставил их умолкнуть. Она сидела, худая, высокая, на краешке кровати — единственный стул был отдан ему. Глаза у нее были большие и темные, она не сводила их с его лица, хотя он не был уверен, что она действительно видит его.

— Я его знаю, — сказала она, когда ребенок снова утих, — мы выросли в одной деревне. Наши дома были рядом. Я не восхищалась им, потому что нельзя восхищаться Богом: я его любила и боялась. Я стала бегать за ним, когда мне было пять, а ему — семь. Я была единственной женщиной, которую он любил, у него в жизни больше никого не было. Я знаю его так хорошо, что догадываюсь даже, о чем он сейчас думает там, в своей могиле. Хотя мертвые не могут думать.

— Расскажите мне о нем побольше, пожалуйста. Вы извините, может быть, это нескромно. Но…

Она прервала его нетерпеливым движением руки. Он умолк и приготовился слушать.

— У нас в деревне дома, — наконец начала она, — это хижины, крытые соломой, пол и стены из глины. На холме за деревней — дворец польского графа. Его видать отовсюду.

Люди живут как везде. Но край у нас осенний, и в любое время года куда ни глянь кругом осень. В ясный майский день вдруг поплывут по небу черные тучи и опустятся на деревню. Дождь стеной закрывает все, один только графский дворец по-прежнему виден отовсюду. Перед ним — белые березки, точно стража. У графских полей — ни конца ни края, летнее солнце живет в налитых колосьях, а на каменистой крестьянской земле всегда осень, даже если картофель, что растет на ней, еще и не собирали.

Еще в деревне живут вороны. В их карканье слышится осень, даже в те дни, когда о ней и помину нет. Вороны есть везде, только в усадьбе их нет.

И все-таки нигде на свете не поют так много, как у нас. Но и в песнях наших — тоже осень, даже если звучат они теплой летней ночью. Пока мы поем, вороны молчат. Пока мы поем, березы скрывают усадьбу, ее нет над нами, и мы о ней забываем. Один Ганс помнил о ней всегда.

Она умолкла. Эди испугался даже, что ее рассказ окончен. А ведь о том, что ему хотелось знать, она так ничего и не сказала. Неужели так важно, что этот маленький рыжий человек с математически-острым умом и удивительно сильной волей родился в Богом забытой восточно-галицийской деревушке? И возможно ли, чтобы где-то вечно царила осень, чтобы жили там одни вороны и не было ни скворцов, ни соловьев?

Он понимал, что женщина обращалась не к нему, что это не для него она с таким трудом переводила на немецкий язык эти давно собранные и, наверное, наизусть выученные слова, задумываясь перед каждой длинной фразой. Но он чувствовал себя во власти этой женщины, угнетенный каким-то странным ощущением, волнующим и необъяснимым, как во сне: он часто встречал эту женщину, и она была дорога ему, однако теперь он понял, что все забыл. Ее лицо напоминало о какой-то объединявшей их прежде тайне, но не выдавало этой тайны.

За стенкой снова заплакал ребенок, потом он уже только всхлипывал, а теперь слышны были лишь жалобные причитания. Эди спросил: