Сергей Саканский - Человек-тело

К счастью, Ублюдок почему-то больше не появлялся на моем пороге со своей умопомрачительной поэмой, которая целиком состояла из матерщины, да так и называлась — «Хуй». Да и Настя пропала, похоже, упрежденная женой. Умер во мне Мартынов, кровью захлебнулся Дантес.

[На полях: «Если бы ты знала, о ком на самом деле идет речь.»]

Вскоре мы вообще перебрались из общаги в родительский дом (эксперимент отдельной жизни оказался неудачным). Тогда мне еще казалось, что Аннушка поймет мое состояние, мою готовность пойти на все во имя душевного покоя, во имя возможности работать, ведь она была со мной одной крови (так думал я) и бросила писать стихи только на время медового месяца, слишком страстно отдавшись своему счастью… Медовый месяц, правда, длился уже полгода, мы наслаждались друг другом и оба не писали ни строчки.

А потом она принялась вставлять мне палки в колеса. Боже мой! Всю свою жизнь я боролся за возможность работать. Миллиарды людей в мире только и мечтают, когда закончится рабочий день, а я смертельно воевал с людьми за то, чтобы они дали мне возможность работать.

Ни мои покойные родители, ни Аннушка, ни бывшие друзья не могли взять в толк, что мне нужно ежедневно какое-то время для работы, что в это самое время ко мне нельзя врываться с требованием хуя или с предложением забить гвоздь, с жаждой общения, с просьбой о совете или мольбой о помощи. Почему-то все прекрасно понимают, что хирург — это хирург, и никакая жена, никакой друг не влетает в операционную, не хватает его за руку, режущую в этот момент чье-то живое сало. Они не делают этого ни в коем случае, даже если кто-то умер, и некому нести его гроб.

Помню, как окочурился один бездарный поэт, приспособленец, всю жизнь безуспешно пытавшийся наладить контакты с элитой из толстых журналов, бухая с ней и ебя ее, в итоге сам получил цирроз печени и заживо сгнил.

— Надо нести гроб, нести гроб! — глухим голосом повторяла одна моя литературная подруга, пытаясь выволочь меня на эти идиотские похороны, суть которых, опять же, лишь в общении еще живых, и которые кончатся всеобщей пьянкой и закулисной еблей.

Помню, я тогда все же собрался и поехал, и там эта немолодая литературная дама, стоя над бренными нетленными костями, выступила с пламенной речью, потрясая уже сухой щепотью, заявила, что это был один из самых сильных поэтов нашего времени, самый обаятельный, чуткий человек и самый — вы только представьте себе — сексуальный мужчина в ее жизни, и мы, со своими гульфиками, просто не могли не переглянуться, стоя вокруг этого горизонтального гроба. Кончилось, конечно, вселенской пьянкой и кулуарной еблей: как раз эту блядищу я и выебал, несмотря ни на что. Далее — мука и запой.

Вот и еще одна причина, глубоко личная: я не то, чтобы очень желаю жить, но все же хочу чувствовать себя здоровым как можно дольше, хорошо бы — до самой смерти, а не умирать в страшных корчах. Для меня СМС или имейл всегда означает лишнюю сигарету, а уж телефонный разговор — две или три. Не говоря уже о том, что живое общение с людьми, без разницы — пьющими или нет — почти всегда — гарантированный запой. Похороны, поминки — это не просто посидеть вечер а наутро маяться похмельем. Это неделя или больше моей жизни, отданная во имя других людей, из-за чьей-то прихоти поболтать.

Что-то в этих соображениях не так… Вдруг вспомнил: с чего это я все думаю о каких-то других людях? Ведь не так давно я сделал умопомрачительный, окончательный вывод: человек-то на Земле один, и никаких других людей не существует.

И все же… Бывало, сижу за столом, марая свою очередную тетрадь, на столе свернулся клубком телефон, лягушкой застыл, как сказал один убитый людьми поэт, и вот, сижу и поглядываю на эту жабу, ожидая, когда наконец она принесет мне беду.

То мог быть какой-нибудь старый провинциальный приятель, которых у меня накопилась тьма, поскольку в юности, в молодости я много ездил; как правило, он привозил что-то питейное из своей далекой республики, радостно ждал меня на улице, на какой-то квартире, в гостинице, либо сам стремился ко мне… И — понеслась!

Сам гость, не страдавший моей болезнью, наутро прощался, начинал свой очумелый бег по столичным магазинам, если был простым смертным, или по редакциям, если мнился небожителем, а я — блюющий, мучительно больной, таскающий свой живот к раковине и унитазу, порой выползающий за очередной порцией будущей блевоты и говна до магазина — оставался в этом режиме надолго, затем, исчерпав последние свои силы, залегал на лютую многодневную ломку.

И вот, спустя неделю или больше, приняв последний контрастный душ, умывшись на балконе хрустящим снегом, я с неимоверной энергией снова хватал свою тетрадь, возбуждено листал дорогие сердцу страницы, но порой и двух часов очумелого писева не проходило, как снова на столе протяжно квакала лягушка. Бодрый голос весело рокотал:

— Привет! Это я!! Я приехал!!!

Увы, отказ к положительным результатам не приводил. Да, мне удавалось отшить очередного убийцу, но после я уже и сам не находил себе места. О работе и речи быть не могло, все мои мысли поглощал образ моего двойника, который в эти самые минуты уже брился, мурлыча, перед зеркалом, принимал душ и одевался с подобающей изысканностью, затем сидел в ЦДЛ, вел жаркий спор, потрясая щепотью, видя сквозь эту щепоть, похожую на кошачий след в снегу — некое туманное лицо в обрамлении пушистых волос, затем, пользуюсь свободой пьяного сновидения, уже сидел за столиком, мурлыча с этой неожиданной милашкой, а ночью страстно еб ее упругое тело.

Как же мне было тоскливо и гадко, что вместо того, чтобы срывать пышные цветы жизни в ботаническом саду времени, я должен был сидеть здесь, за столом, и кропать, кропать, кропать…

Я шатался из комнаты в комнату, затем все же вылетал в магазин — пулей, пущенной и черного ствола своего искусственного одиночества. Я брал водки, много водки и бутылку вина на завтра и начинал одинокое пьянство, и на следующее утро мой двойник возвращался и, криво усмехнувшись, соединялся со мной реальным, будто ложась в постель после ночи бесшабашного буршества, и дальнейший наш путь был уже общим: винное похмеление перерастало в новое пьянство. Так зачем, спрашивается, отказал во встрече старому дружку? Не лучше ли было и вправду пожить день-другой в качестве обыкновенного смертного, которого ничуть не мучит вопрос: а что он сотворил сегодня, не зря ли он прожил сегодняшний день?

Решение тут могло быть только одно: вообще не подходить к телефону. Впрочем, с городским я разобрался, но прогресс не стоит на месте. От мобильного я долго отбрыкивался, но как-то раз поехал в творческую командировку в Самару, с целью отмостить город, выбранный для действия очередного жанрового романа, и неплохо было иметь под рукой телефон. Конечно, я должен был выбросить мобильный, словно использованный билет, но я оставил его. Постепенно и эта карманная лягушка приобрела надо мною власть.